Теперь, предварительно и предусмотрительно вооруженный информацией от Леши Шматко, Мудрицкий слушал с пониманием процесса и, когда Подскребаев закончил перечислять точки съемок и «закрепленных» операторов, поднял руку.

Молодой человек в пассажирском кресле рядом с Подскребаевым коснулся локтя своего шефа, и тот поднял глаза.

– Чего тебе, Мудрицкий?

Феликс встал, словно студент в аудитории:

– Все ваши локации правильные, грамотные, но третьего оператора на Мотеле я бы поставил не на клумбе, а на мосту, на самом верху. Там есть место, где можно устроиться со штативом. Когда мы снимаем тест-драйвы, я всегда рекомендую эту точку съемки. Более длинный и более красивый план получается…

Подскребаев бросил вопросительный взгляд на Николая Дмитриевича, и тот через короткую паузу равнодушно шевельнул плечом, Феликс это увидел.

Федор вздохнул, обдумывая слова Феликса, и ответил:

– Мудрицкий, операторы стоят на перекрестках не для того, чтобы снимать «красивую картинку», а для того, чтобы фиксировать нарушения Правил дорожного движения. Пилоты, услышали?

Федор обвел взглядом первые ряды.

– Все нарушения пенализируются. Проезд на красный свет – снятие с гонки. ДТП – снятие с гонки. Ремонт всех пострадавших гражданских автомобилей и лечение людей за свой счет, плюс штраф организаторам… и так далее. Все помнят?

Феликс опустился на место.

– Теперь машины… – и Подскребаев начал перечислять имена и фамилии, экипажей.

Всех машин и их экипажей – водителей с операторами на месте правого пассажира – оказалось пять.

Феликс пожевал своими тонкими губами: кто тебя, блин, за язык тянул?

Но – что правда, то правда, – когда гонка началась, Феликс все-таки поймал краем глаза оператора на Мотеле, и тот находился как раз на макушке моста.

Удивительная штука – медицина.

Я полусидел на подушке, Вера держала перед моим лицом небольшое зеркальце, и из него смотрел на меня не умудренный жизнью пятидесятилетний мужчина «в расцвете», а – мальчик…

Кто же ты такой, блин?

Худой и нескладный, словно гнутая оглобля. Вытянутое кверху лицо, не виски, а две впадины, губы тонкие и их концы слега опущены – всё это означает, что юноша, несмотря на свою молодость, человек жёсткий, может быть даже – жестокий. Скулы – крупноватые и слегка выдаются вперед, что могло бы передавать мужественность или угрозу, но ни того ни другого не ощущалось. Как это иногда бывает в дизайне нового автомобиля: отдельно каждый элемент что-то собой представляет, выражает какую-то явно откровенную или наоборот потаённую мысль дизайнера, – оригинальная головная оптика, особой формы противотуманные фары, необычные и непривычные выштамповки на капоте, крыльях, на боковинах кузова… но завершенной картины нет.

Не складывается…

Также и это лицо в зеркале.

Ломаная линия тонких бровей – романтик или мечтатель?

Короткая стрижка – спортсмен?

Но общая картина – скорее грустная, если даже не печальная.

Лицо мне не знакомо, и этих щек еще ни разу не касалась бритва: кожа гладкая и бархатистая, словно у младенца, лишь легкий темный пушок над верхней губой да иссиня-черные брови.

Глаза? Они-то, как раз мои. Я вижу, что это мои глаза… но лицо – нет, не моё!

Кто же ты такой, черт тебя подери?

Я негромко, но зло и от души, досадливо выругался. Тонкие губы в зеркале один к одному повторили артикуляцию популярного у мужиков матерного слова, – извини меня, Вера.

Дверь палаты широко распахнулась, и стремительно вошел доктор Сергей Андреевич.

– Ты его что, побрить собираешься? – спросил он весело. – Ему еще рановато.

И, обращаясь ко мне:

– Ну-ну, герой… как ты тут?

Похоже, других слов у этого доктора не было. И еще я подозреваю, что с этими словами он заходит в каждую палату – «ну-ну, герой, как ты тут?»…

Вера с зеркальцем отошла, а я продолжал тихо сходить с ума.

– Доктор, я тут давно … в коме?

– В коме ты, парень, не был, а без сознания пролежал… Вера, с какого он у нас?

– С прошлого вторника.

– А сегодня? Сегодня у нас снова вторник, – сам себе пошутил доктор. – То есть неделю, а если еще точнее, то целых семь дней. И чувствуешь ты себя, похоже, вполне удовлетворительно.

Настроение у доктора было если не игривое, то очень хорошее, он был энергичен, возбуждён и деловит, и, спустя несколько минут, я сообразил, почему – обход!

Он пролистнул мою амбарную книгу и мгновением позже, видимо, что-то понял.

Вопросительно повернулся к медсестре.

– Он пытался вставать, – выдавила она из себя.

– Нет-нет, пока рановато, – задумчиво проговорил доктор и углубился в свою (мою) амбарную книгу.

Держа ее в правой руке, он начал писать левой, как обычно – справа налево (или сверху вниз?), как это обычно делают левши. Вопроса моей попытки встать они больше не касались, а причина его энергичности или, точнее сказать, некой суетливости, повторяю, выяснилась через минуту.

Широко раскрылась дверь.

Вошли: профессор, тот самый постаревший Григорий Мелехов с густыми лохматыми бровями, и с ним студенты, те же пять человек, два парня и три девушки.

Доктор Сергей Андреевич прекратил свои записи, опустил руки по швам (книга с моей историей в правой руке, ручка в левой), и словно первокурсник у доски повернулся к вошедшим.

Профессор остановился напротив меня и взялся обеими руками за быльце кровати – длинные костлявые пальцы обернули хромированную трубу, округлились ярко выпирающие суставы и разгладились под кожей пухлые секунду назад прожилки толстых синих вен.

Студенты расплылись вокруг него, словно цыплята из-за курицы.

Мой доктор прочеканил:

– Михаил Карась, пятьдесят пятого года рождения, черепно-мозговая, дорожное происшествие, ретроградная амнезия…

– Так-так, батенька, – проговорил профессор, – очень интересно. И в чем она выражается, эта самая амнезия? – спросил он.

Спросил, впрочем, без всякого любопытства, дежурный вопрос, ответ на который предназначался студентам.

– Не все помнит…

– А что помнит? – снова спросил Мелехов и перевел взгляд на меня: – Что вы помните, молодой человек?

Вопрос не поставил меня в тупик, поскольку я сам себе его уже не раз задавал.

Но я ответил не сразу.

Как воспримут мой ответ эти люди?

И что я должен им сейчас ответить?

И кто они такие, чтобы я с ними откровенничал…

Мелехов обернулся к студентам:

– Это называется сверхчувственное восприятие, изменённое состояние сознания, нейротансмиссия.

Снова повернулся ко мне:

– Ну и?

– Я совсем ничего не помню, – сказал я.

– Ну, как же – совсем! Вы ведь говорите по-русски, значит помните язык, на котором разговариваете. Вы помните, как вас зовут и в каком городе вы живете… Вы, вероятно, не помните, что с вами произошло… Правильно?

– Нет, не правильно, – ответил я.

Профессор удивленно шевельнул одной из своих мохнатых бровей:

– Простите, батенька?

– Я много чего не помню. В том числе не помню и того, чтобы меня вообще кто-нибудь спрашивал, помню я что-либо или нет.

– Так-так, очень интересно, – снова проговорил Мелехов. – И вы даже не помните нашего с вами разговора три дня назад?..

Какое-то время в палате было тихо. Студенты смотрели на меня, молча и без интереса, словно перед ними лежала распотрошенная на лабораторном столе лягушка, которых они за сегодня уже повидали несколько штук. И я – одна из них.

– Впрочем, не сейчас, – не дождавшись от меня никакого ответа, сказал Григорий Мелехов. – Не сейчас. Хотя, впрочем, весьма любопытно, – и повернулся к доктору: – Продолжайте, Сергей Андреевич.

И тот начал рассказывать Мелехову и студентам, какие лекарства мне дают, в каких количествах и всякое такое прочее, медицинское.