Любые сходства персонажей

с реальными людьми,

а также событий

с реальными событиями

– НЕ случайны.

Это подлинная история,

а если что-то не совсем так, то всё равно – правда.

– Мародёрство? – переспросил военный. – Я за такое расстреливал на месте.

Нет, это был не «вертолёт», это был сон.

Мы сидим втроем на берегу полуденного ленивого ставка, на полянке под деревьями в тени. Сидим за столом, который был когда-то, давным-давно, сколочен из досок, причем обработанных «не сильно качественно», и я вижу потрескавшиеся узоры древесины и поржавевшие шляпки гвоздей, утопленные фактически уже в белое (серое) дерево.

Не очень далеко вижу водную гладь неподвижного жаркого серо-зеленого зеркала воды, квакают лягушки на берегу да щебечут у нас над головами какие-то пичуги.

Я на лавочке с одной стороны, а напротив меня двое – справа худощавый немолодой (но и не старый) человек неопределенного возраста с коротко стриженой головой и в синей футболке. Слева – мужчина чуть постарше, поплотнее в своей конституции, с круглым лицом и в пятнистом камуфляже. Судя по возрасту как минимум подполковник, если не выше, – знаков различия на полевой форме, понятно, никаких – ни рода войск, ни звания, ничего.

Он помолчал немного, потом добавил:

– Иногда вдвоём-втроём мы проводили некий такой военно-полевой суд, но все равно расстреливали.

И замолчал.

Худощавый хмыкнул, но ничего не ответил, повернулся ко мне.

Они оба словно ждали от меня чего-то, и я начал:

– На работу в пожарную часть я попал, будучи уже достаточно взрослым, что-то лет в тридцать, – сказал я, – водителем на пожарную машину. То есть, я дежурил, ходил в караулы, но выполнял обязанности исключительно водителя. Привозил пожарный расчет к месту вызова, работал насосом из машины (воду давал по команде), но собственно пожары я не тушил.

Худощавый слушал меня, чуть склонив набок свою стриженую и «несколько непропорциональную» кривую голову с торчавшими в разные стороны ушами.

Даже не так – уши у него были не оттопыренными, не лопоухий он был (как тут еще выразиться-то?), левое ухо чуть выше правого и оба лишь слегка наклонены вперед, как у иных борцов вольного стиля.

Это называется – уши сломаны. Только своей худой комплекцией он не сильно-то смахивал на борца-вольника; те пожилистее и покрепче будут.

И озорная (да и такая же кривая, как сама голова) ухмылка на лице.

Военный больше молчал, чем говорил.

Впрочем, нет, – он вообще молчал, и за все время разговора я от него услышал только несколько фраз.

Я хотел было продолжать, но худой перебил:

– А что, правду говорят, что вы на пожары без воды приезжаете?

– Нет, это не правда, – отвечаю я.

– Неправда, Игорь, прикинь? – легонько своим худым плечом толкает военного худой.

Так они знакомы!

Военный никак не прореагировал на это его «прикинь», и даже не пошевелился; у него был такой вид, словно его вызвали на малосущественное и неинтересное совещание, где присутствовать обязательно, но… не обязательно.

В лице у этого военного читалось и виделось некое противоречие.

Правильные черты овального, почти круглого лица, умные (но скучающие сейчас) глаза и – усы.

Даже усики.

Если мысленно их подвернуть концами чуть кверху, то они могли бы быть похожи на те, которые носили прапорщики в царской армии. Нет, не белогвардейские прапорщики, у которых в глазах тоска поселилась на всю оставшуюся эмигрантскую жизнь, а те, которые «ещё до того как». Ну, еще те… при царе которые. У которых еще блеск стоял в глазах и жизнь кипела, а взгляд непроизвольно выискивал в толпе на набережной женскую фигурку. Эти прапорщики и есаулы (или как там их еще) и в атаку неслись на своих скакунах с таким же блеском в глазах.

А у этого – ни усов кверху, ни блеска в глазах.

…но, правда, и тоски никакой…

Серьезное умное, но равнодушное к нашему разговору спокойное лицо.

– Откуда ж эти байки про пустые пожарные машины? – не унимается худощавый.

– Байки эти от тупости народа нашего, – отвечаю я. – Лишь бы языком потрепать. Ты ж ведь, судя по всему, также погоны носил и знаешь, что в карауле всегда, всё и все наготове. Как только свисток-гудок-сирена-тревога – и мы уже куда-то бежим. Так и в пожарной части, все машины укомплектованы и заправлены. В том числе и водой в бочках. И караул спит одетым – как в армии отдыхающая караульная смена, – сняты лишь сапоги, головные уборы и ослаблен поясной ремень.

Синяя худая футболка никак не прореагировала на мое замечание про его погоны, которые он (наверняка) когда-то носил, и я продолжал:

– Насос пожарного автомобиля выдает сорок литров в секунду. То есть, ты моргнул, и четыре ведра воды из бочки улетели. А емкость штатной пожарной машины – всего две тонны; пятьдесят секунд работы – и бочка пустая. Тлеющий мусорник можно поливать и поливать и поливать, а если серьезное возгорание, то тут наскоком не получится. Пока одна машина работает, второй расчет ищет в округе гидрант или водоем. А зевакам что? «Ну вот, опять пожарники без воды!».

– Пожарные, а не пожарники, – вставляет военный «прапорщик-есаул».

– Да, я знаю.

– Да, я знаю.

Это мы с худым почти одновременно.

– Ну и? – спрашивает худой.

Где-то на той стороне ставка шевельнулся нетолстый зеленый стебель камыша, и ленивая неохотная «волнушка» (не волна) медленно покатила к нашему берегу.

– Да, так вот, – продолжаю я, – первый мой выезд на серьезный пожар случился чуть не в первую же смену. Горела хата на поселке Энергетиков, и тушили мы ее часа четыре. Нужно ведь не только возгорание ликвидировать, но и конструкцию разобрать, стены разворошить и пролить водой, чтобы ни единого тлеющего уголька не осталось. Чтобы снова не загорелось.

– Ага, «разрушить до основанья»? – кивнул худой.

– Да, – ответил я, – до основания. Вернулись мы в часть после пожара, я закинул рукав в бочку, чтобы вода набиралась, заглянул под капот – всё ли там в порядке, обязательная процедура, и сижу, курю. Подходит Жека Богатырёв, командир отделения со второй машины (в своем районе мы двумя «ходами» ездим), и протягивает мне книгу со словами: «На, держи, ты ведь читать любишь?».

Беру книжку – толстая, «Один в поле воин». Интересная, я такую в юности читал. Впрочем, наверное, как и любой мальчишка, – про разведчиков. А она с угла чуть-чуть подгоревшая, почерневшая.

Спрашиваю у Богатырёва: «Это что?».

«Трофей, – отвечает. – У нас так принято. Ты ж водитель, в «бою» участия не принимаешь, а мы добычей всегда делимся. Так заведено».

Повертел я книгу в руках, гарью воняет.

И у меня в голове мысли: мы только что разворошили, разобрали человеку полдома, и причем почти до фундамента, да еще и его имущества там сгорело на полжизни, а пожарные ЭТО трофеями называют?

Возвращаю я книжку Богатырёву и говорю ему: «Это не трофей, это мародерство».

«Как хочешь», – отвечает Богатырёв и забирает книжку.

– Я за мародерство расстреливал, – снова вставляет военный.

– Прикинь? – оживляется худой и снова легко толкает плечом есаула. – А ещё мне рассказывали, что, войдя в горящую квартиру, пожарники сначала тумбочки и шкафчики шерстят, там, на предмет всяческих ценностей, денег, «рыжья». А тушить? Тушить можно потом…