– Выбор при рождении есть только у Хаоса… Если говорить нелюбимыми тобой аллегориями. Но ты не он…

Катя долго молчала. Данияр не торопил ее – отойдя к окну, смотрел на крыши домов. В медленно темнеющем отражении были видны небольшая уютная кухня, стол и ссутулившаяся за ним девушка. Она сильно изменилась за годы, что Поводырь провел рядом с ней. Из растерянной девчонки превратилась в ершистого подростка. Из ершистого подростка – в юную девушку с затаенной обидой на отца и мать.

Он много раз говорил ей, что обида – плохой советчик. Но всякий раз Катя замыкалась, даже отталкивала его, не желая обсуждать очевидное. Тогда он уходил, продолжая жить между мирами, балансируя на тонкой грани, где живое превращается в мертвое, а мертвое – в вечное. Уходил, чтобы наблюдать за ней вот так же, как сейчас – через синее полотно темнеющего окна. Уходил, чтобы снова вернуться – он дал слово защищать ее здесь. Скрывать от посторонних, путать следы. Его подопечная и представить не могла, каким плотным коконом она окружена.

Увидела бы, если бы захотела… Но она не хотела.

– Я правда ее не чувствую, – неожиданно заговорила Катя, но совсем иным тоном, без раздражения и досады в голосе. – Совсем… Я думала об этом. Но решила, что так и должно быть.

Данияр продолжал рассматривать ее в отражении.

– Так не может быть. Она была внутри тебя столько лет. У вас одна кровь…

Катя упрямо мотнула головой:

– Но ведь отец тоже ее не чувствует, как он сказал. А он Велес! Если даже он ее не видит, то что могу я? Ты же знаешь, во мне почти не осталось силы…

Данияр словно ждал этого вопроса.

– А это уже совсем другой разговор… – Развернувшись к девушке, он скрестил руки на груди, подался чуть вперед и бросил на нее лукавый взгляд. – Слушай… Ты ведь хорошо помнишь тот день, когда вы столкнулись с Темновитом?

Катя неохотно кивнула, глядя на Поводыря с опаской. Тот говорил негромко, задумчиво, проговаривая то, что считал важным:

– Когда мы с Берендеем появились в коридоре времен, он держал острие своего меча у твоего горла. Берендей, уколов тебя, отравился черным мороком, которым оказалась пропитана твоя рана…

Он замолчал. Катя решила, что он ждет от нее каких-то выводов, качнула головой:

– Я все равно не понимаю.

– Гореслава, исчезая, забрала этот меч с собой, помнишь? – прошептал Поводырь.

Катя с усилием кивнула:

– Помню. Только при чем тут это?

– Я думаю, не попробовать ли нам найти Гореславу по этому мечу. Вернее, даже не по нему самому, а по твоей крови, которая осталась на его клинке. Это была последняя кровь, которая его коснулась, понимаешь?

Девушка округлила глаза, призналась:

– Не очень…

Данияр, казалось, не услышал ее ответа и заговорил увереннее:

– Это отличная идея! Ты сможешь почувствовать свою кровь, это несложно. Она приведет тебя к мечу. А меч – к Гореславе.

– А с чего ты взял, что он все еще с ней? Может, она его бросила где-нибудь… Или он вернулся к Чернобогу.

Данияр пожал плечами:

– Ну, пока не проверим, не узнаем. Это во-первых. Во-вторых, я уверен, что он с ней… Или она к нему периодически возвращается. Совершенным с ней обрядом освобождения Гореслава застряла между мирами, она не жива и не мертва, не дух и не морок. Меч для нее – что-то вроде краеугольного камня: с помощью него ее освободили из твоего тела, он – единственное, что она ассоциирует с жизнью… и с тобой. Она ведь тоже чувствует твою кровь на нем.

– Почувствовать кровь? Я не упырь какой-нибудь. Как я это сделаю?

Данияр поморщился:

– Это что-то вроде субъективного ощущения существования конечности после ее ампутации, фантомная конечность, если слыхала такой термин когда-нибудь. – Теперь настала очередь Кати поморщиться будто от зубной боли. Поводырь мрачно усмехнулся: – В человеческой медицине этот синдром изучен не до конца, но это потому, что обычные врачи не знают о мороке. И силе крови.

– Бог мой, это звучит так по-идиотски, что почти наверняка окажется правдой, – Катя картинно закатила глаза, положила голову на скрещенные руки. – И как ты думаешь это сделать? У нас нет ни волшебной карты, ни поворотных камней, которые бы привели нас к мечу. Ничего, кроме просьбы отца и его намерения развязать нам руки.

Данияр усмехнулся:

– Этого достаточно. Но нам нужно, чтобы ты могла одновременно видеть все три мира: людей, богов и усопших.

Катя насторожилась:

– Да это невозможно. Три мира – это как стеганое одеяло, соединенное поворотными точками. Я помню. И как это увидеть одновременно?

Данияр задумчиво потер лоб, посмотрел на Катю с ухмылкой:

– Есть одна вещица, которая нам поможет.

Искусанные, потрескавшиеся губы кровоточили. Здесь было больно – как всегда в мире людей, – но тепло. Чуть теплее, чем там, в призрачной тени скал. И это тепло тянуло ее к себе, словно она была голодна.

– Эй, есть здесь кто-нибудь? – позвала, подслеповато вглядываясь в полумрак.

Усталость накатывала с новой силой – она приходила вместе с болью, стоило ей приблизиться к человеческому жилью, чтобы согреться.

Гореслава остановилась, чтобы перевести дыхание, тяжело оперлась на забор.

Где-то вдалеке залаяла собака. Она боялась этих хвостатых и лохматых – от их лая становилось неспокойно где-то внутри, будто там закипало что-то неживое, тоскливое. Поэтому сейчас, услышав призывное «гав» с подвыванием, она оглянулась и не сразу заметила, как к ограде подошла девочка. Скорее всего, она уже давно стояла здесь и наблюдала за ней.

Гореслава постаралась улыбнуться, прошептала приветливо:

– Сейчас лето?

Странно, но девочка вздрогнула, отшатнулась. В глазах мелькнули презрение и страх. Она едва не выронила блестящую коробочку. У Гореславы такой никогда не было.

Но, кажется, такая была у Кати, ее сестры. Недоля прильнула к забору, обхватила худыми пальцами перекладину, чтобы рассмотреть диковинную вещицу получше. Это окончательно испугало девочку за забором. Она с трудом сглотнула, перевела дыхание и сделала шаг назад, к дому – Гореслава видела теперь его отчетливо: он проступал в непроглядной тьме, будто освещенный сверху.

– Д-да, лето, – проговорила девочка, а у самой дрожали руки.

Гореслава хотела ее успокоить. Обрадовавшись тому, что с ней заговорили, ей ответили, она улыбнулась еще шире и протянула к ней руку:

– А как тебя зовут? Давай дружить?

– М-милана, – девочка сделала еще один шаг назад.

Гореслава теперь видела не только ее и ее дом, но и лужайку, поблескивающую округлыми боками машину. Но взгляд снова вернулся к блестящей коробочке в руках Миланы:

– Что это? Можно посмотреть? – она протянула руку через забор, не заметив сперва, как из-под пальцев посыпалась угольно-черная беда.

А Милана сразу увидела: ахнув, она стремглав бросилась к дому.

Гореслава отдернула руку, спрятала за спиной. Поздно: черная пыль въедалась в землю у ворот, с чавканьем прорастала по периметру забора и тянулась к человеческому жилью. Недоля, присев на колени, изловчилась, просунула пальцы сквозь щели в ограде, сковырнула и зажала в кулак отравленную бедой почву. Но та уже пустила ростки.

Совсем рядом Гореслава услышала шелест. Подхватив юбки, нырнула в холодный сумрак, уже из укрытия наблюдая, как собака, подбежав к тому месту, где она стояла, зло зарычала.

– Брысь, брысь! – с крыльца прогнала ее пожилая женщина, уже обнимавшая перепуганную Милану. – Собаку испугалась? Так она за забором, к нам во двор и не переберется. Чего ее бояться?

Девочка всматривалась в темноту – в какое-то мгновение Гореславе показалось, что та видит ее, но девочка, что-то ответив бабушке, отвернулась и открыла дверь.

Старушка, будто встревожившись от сказанного внучкой, спустилась с крыльца, пересекла двор и остановилась у калитки.

Гореслава закусила губу, уставившись на землю, по которой черными змеями ползла беда. Заметив приблизившегося человека, потянулась к ней.