— Но иранское правительство, разве оно не ведает о действиях своих чиновников? Надо, чтобы иранцы не молчали, пусть подадут прошение и пожалуются на притеснителей.
— Ей богу, они это знают лучше меня. Дело-то в том, что государство не только не платит жалованья чиновникам министерства иностранных дел, но еще и с них требует какие-то суммы. Поэтому оно и не может взыскивать с них за их действия. С этих консульств, что в Турции и России, их начальство собирает по две-три тысячи рублей в год. А они уж во всю стараются вознаградить себя за это и силой собрать с несчастного народа в пять-шесть раз больше.
Итак, эта первая неприятность, свалившаяся на меня в Батуме, заставила больно сжаться мое сердце. Невольно из самых глубин моей души исторглись тяжкие вздохи и стоны. До самого вечера, когда предстояло идти к поезду, бродил я по городу, не сознавая, куда иду и что делаю. Мы купили два билета до Тифлиса в первый класс по четырнадцать рублей и, вознаградив Али, попрощались с ним.
Половину пути мы проехали ночью. Утром я заметил, что временами поезд шел под землей сквозь прорытые в горах туннели. Я с восторгом Подумал о том, какие великие дела совершают человеческие сыны, связывая железной дорогой города и перенося поезда за несколько минут сквозь огромные горы. Очнувшись от этих размышлений, я услышал, как говорю себе по арабски: «Воля человека рассекает горы».
С нами в вагоне ехал один армянин.
— Какие чудеса совершает наука геометрия, — обратился я к нему. — Прорыть такие огромные горы и провести через них поезда — это дело, требующее великого искусства и бесчисленных затрат.
— Да, — отвечал мой собеседник, — искусство большое, да и денег сюда вложено немало. Однако государство, потратившись на постройку этого отрезка дороги, уже в прошлом году извлекло из него шестнадцать миллионов рублей чистой прибыли. Больше того. Видите эти места? Раньше это были бесплодные и безлюдные степи, где только дивы бродили по воле бога. Теперь же благодаря черной бакинской нефти прибыль многими миллионами рублей льется от иностранных государств в эту страну. И вот, смотрите, на каждом шагу возникают цветущие села и деревни. В вашей иранской земле тоже много таких ископаемых сокровищ и полезных источников. Но по нерадивости вашего правительства и лености всей нации никто не думает всерьез об использовании этих несметных богатств, таящихся в недрах земли. Поэтому ваши сограждане в страшной нужде бегут за границу и занимаются там всяким презренным делом: батрачат, месят глину, работают грузчиками и всякое другое. А в конце концов многие из них кончают нищенством и попрошайничеством.
Ах, злорадные слова этого неверного острой стрелой пронзили мое сердце. Но что делать — спорить было невозможно. Поневоле мне пришлось встать и пойти в противоположный угол вагона, где я вскоре забылся сном, обессилев от горя.
Проснулся я от слов Юсифа Аму:
— Вставай, уже виден Тифлис.
Скоро поезд остановился — приехали. Мы выбрались из вагона, носильщик подхватил наши вещи. Я сказал:
— Остановимся в гостинице «Лондон». Ещё в Батуми Али Ленкорани советовал нам остановиться в ней.
Прибыв в эту гостиницу, мы сняли комнату за четыре рубля в сутки. После умывания я сказал Юсифу Аму:
— Пойдем, поищем-ка иранской кухни!
Мы отправились в квартал, известный под названием «Шайтан-базар». Там было несколько лавочек с иранскими кушаниями. Это были грязные, закопченные лавчонки, с медной почерневшей посудой и тяжелым запахом.
Но делать было нечего. Мы вошли в лавку, торгующую челавом,[56] и попросили подать челав. Есть пришлось руками, а о чистоте и приятном вкусе нечего было и мечтать.
Прогуливаясь после еды по городу, я воочию убедился, что положение иранцев здесь еще хуже, чем в Батуме. Почти все они либо батрачат, либо работают на строительстве, либо дробят камни на улицах.
Сердце мое облилось кровью, когда я увидел, в каком ужасном положении они находятся и какую изнурительную работу выполняют. Можно было поклясться, что в этих городах весь самый черный и тяжелый труд достается в удел несчастным иранцам.
Нам попался по дороге один из наших земляков, и я спросил у него:
— Есть ли здесь иранские купцы?
— А как же, — ответил он, — в караван-сараях Халатова, Баранбекова и других много иранских купцов.
Узнав, как пройти к этим караван-сараям, мы направились туда. Войдя внутрь одного из них, я внимательно осмотрелся и увидел, что купцы сидят в лавках, заваленных тюками и кипами канауса[57] и ситцев из Хамадана и Буруджирда, йездской бязи[58] и наинского[59] холста. Вдруг я услышал, что кто-то окликает меня по имени: «Ибрахим-бек! Ибрахим-бек!».
Я остановился. Ко мне подбежал какой-то человек и приветствовал меня. Я ответил на приветствие.
— Наверное, вы меня не узнаете? — спросил он.
— Я припоминаю вас, — ответил я, — но точно не могу припомнить, где выпал нам случай встречаться.
— В Каире. Несколько лет тому назад, возвращаясь из паломничества в святую Мекку, я прибыл в Каир и в торговом доме хаджи Мирзы Мухаммада Рафии Мушки имел честь увидеться с вами. В тот вечер я был среди гостей.
— Это очень вероятно, — подтвердил я.
Он повел меня в свою лавку, и там мы разговорились.
— Скажите пожалуйста, — сказал я, — мне представляется, что здесь очень много иранцев. Помилуй бог, куда только ни бросишь взгляд, везде соотечественники. Больно и горько видеть, в каком они плачевном и жалком положении!
— Да, их много, — ответил мой собеседник.
— Сколько же?
— Говорят, что на Кавказе их около шестидесяти тысяч.
— Но почему же эти люди покидают родину, едут на чужбину и терпят здесь такие унижения и напасти?
— Из-за бедности иранского государства и безработицы, из-за вымогательства всех начальников по отношению к своим подчиненным, из-за безземелия крестьянства. Этих людей недолго думая отпускают в чужие страны, чтобы содрать с них один туман за визу, и никто не поинтересуется, куда они едут и что будут там делать. Ведь дошло до того, что в пограничных селах и деревнях даже на могильных плитах на кладбищах вы видите все сплошь женские имена, а мужских становится все меньше и меньше. Поистине, это поселения женщин.
— И бывают среди них еще торговцы или это все рабочие? — спросил я.
— Увы, если бы они были рабочими! А то ведь занимаются воровством и жульничеством и творят такие позорные дела, что нам совестно за них.
— А куда же смотрит консул?
— Да вразумит тебя господь! Какое консулу до этого дело? Он только взимает четыре рубля за паспорт да суммы покрупнее в виде разных взяток и штрафов. Или вот еще, если кто-нибудь из них умрет и оставит какие-нибудь сбережения, то консул тут как тут.
— Скажите, а деньги за паспорта этих шестидесяти тысяч человек — это ведь значительная сумма — получает правительство?
— Правительство о них и не ведает! До него и гроша не дойдет из этих денег. Разве что в день назначения консула оно получает от него определенную сумму в виде подарка. Все эти деньги, говорят, забирают министры и послы, а на долю правительства остаются консульские грехи да проступки. Каждый консул может изготовить этих паспортов сколько душе угодно и торговать ими. Частенько они и достаются не иранцам, а всяким жуликам и проходимцам из иноземных подданных, которые, переплатив за них рубль-два лишних, творят потом под видом иранцев разные мерзкие преступления. Когда такие личности попадают в руки русских властей, то не требуется больших расследований, чтобы увидеть, что паспорта-то у них фальшивые. А теперь представьте себе, как это роняет достоинство страны в глазах иностранцев и могут ли они считаться с подобными консулами? Когда разговор дошел до таких ужасных вещей, я понял, что все это непосильно тяжело для меня, и сердце мое готово было вырваться из груди. Тогда, свернув свиток этой беседы и переведя речь на торговлю и коммерцию, я спросил:
