Тут ваш покорный слуга, т. е. я, вмешавшись в разговор, сказал Ибрахим-беку:

— Ваши убеждения проистекают от вашего бесмысленного национального фанатизма. Нет никакой нужды перечислять недостатки людей прямо им в глаза, откровенничать насчет всяких мерзких их дел и критиковать поголовно всех, и великого, и малого. Этим вы лишь без всякой причины наживете себе множество врагов, и они всячески будут избегать общения и бесед с вами. Посему не омрачайте свою жизнь и попридержите в ножнах клинок своего языка! «Иди, — как говорят, — тем путем, каким следуют все путники».

— Уважаемый хозяин, — заметил на это Ибрахим, — прежде всего вы сами знаете, что никто не гневается и никто не враждует со мной из-за моих слов. И я сам стремлюсь быть со всеми в самых мирных отношениях. К подобным разговорам подстрекает меня лишь неутоленное чувство национальной гордости и скорбь за мою родину. Всякий, кто видит подобные безобразия и не говорит о них прямо, недостоин носить имя патриота! Разве я могу со своими убеждениями стать в один ряд с людьми, отмахивающимися фразой: «Мое дело — сторона...», с людьми, которых я не раз осыпал проклятиями и подвергал уничижению на страницах моего дневника? Разве я могу присоединиться к группе этих недальновидных людей? Если бы пятьдесят лет тому назад все мои соотечественники, презрев корыстные и личные расчеты, прямо назвали бы плохое плохим, а хорошее хорошим, то сегодня многие непотребные дела были бы выправлены. Наш несчастный народ не зависел бы от злой воли любого губернатора или начальника полиции, а безграмотные школьные ахунды не были бы законодателями нашей жизни. Не ясно ли, что если среди какого- нибудь народа или племени, склонного к разврату и постыдным порокам, не нашлось бы разумных людей, которые не могли бы молча наблюдать это зло, то порок распространился бы вскоре на весь народ? Что этот народ в данном случае стал бы мишенью для стрел насмешек чужестранцев и лишился бы всякого уважения как в своих собственных глазах, так и в глазах посторонних? Поэтому святой долг мудрецов и ученых каждого народа не только строго следить за пороками и недостатками своего народа, но и возмущаться при виде оных. Именно ученые призваны искать путей избавления от этих пороков, дабы мало-помалу совершенствование заняло бы место порчи, а все непотребство было бы уничтожено. Почему я сижу молча и не кричу повсюду, что святая вера Ислама предписывает нам справедливость и равенство, что правители и судьи должны все дела и тяжбы разрешать согласно правосудию, а не по своим прихотям или сообразно взяткам и подношениям! Что они не должны, закрыв глаза на обязательные предписания бога и пророка, пренебрегать сознательно правами подчиненных, и, называя при том себя мусульманами, говорить: «Мы принадлежим к нации пророка Мухаммада!». В Египте проживает несколько почтенных иранских купцов, поведением которых может гордиться иранская нация. Однако иранские чиновники, меняющиеся чуть ли не каждый день, умудряются настолько ущемлять их интересы и притеснять их, что горемык поневоле принуждают прибегать к защите иностранных правительств. В чем вина этих несчастных, вынужденных отвернуться от родной страны и склониться пред флагом иностранной державы? Может быть, их поименно пригласила к себе королева Англии? Или русский царь, нуждаясь в каждом из них, положил им определенное жалованье и содержание? Если кого-нибудь из них спросить: в чем же причина вашей эмиграции? — что они ответят? — Нет заступника; народ лишен не только имущественных, но и простых человеческих прав; нет такого города, где бы власти не грабили всевозможными способами тех, кто им подчинен. Кто из простого народа, испытав на себе деспотическую волю правителей — этих злобных фараонов, наберется смелости спросить о причинах такой деспотии? Ведь тотчас же надают ему по шее! Да, прав у народа нет никаких, и правители творят все, что хотят. Всякий, у кого есть золотой кальян, двое слуг, четыре фарраша да шелковая джубба,[226] уже господин над жизнью и имуществом простого люда, А нынче дело дошло до того, что и многие улемы, переняв обычаи губернаторов, даже перещеголяли последних в напыщенных проявлениях своей спеси. Среди знатных людей всякий, кто изощрен в притеснениях народа, почитается знающим и мудрым, а тот, кто по природе мягкосердечен и страшится божьего гнева, считается непригодным к делу. Всякий богослов, у кого огромная чалма и длинные рукава, именуется самым сведущим из всех ученых, а тот, кто неподражаем в умении плести лживые фразы, — лучшим и красноречивейшим из поэтов. Не думайте, прошу вас, что я описал все безобразия и непорядки, творящиеся у меня на родине. Нет, клянусь вашей драгоценной жизнью! Мимо очень многих вещей я проходил, закрыв глаза, ибо и без того вконец изнемог от всего виденного. Вот, к примеру. Однажды мы были в гостях в одном весьма почтенном доме — меня пригласили туда в знак дружеского расположения. Когда мы вошли, зал был уже полон, и мы заняли самые нижние места. Впрочем, эти места и были нам положены, так как прочие приглашенные были либо известными улемами, либо признанными проповедниками, либо уважаемыми купцами. Вдруг вижу в зал врываются человек двенадцать с чубуками и кальянами, и с таким шумом и поспешностью, как будто по пятам за ними гонятся злые враги. При этом каждый из них так спешил обогнать других, что еще немного, и они попадали бы друг на друга. Стены и двери зала буквально тряслись от грохота, который они подняли. Я с удивлением взирал, как вбежавшие раздавали присутствующим кальяны и чубуки, а когда все покурили, то унесли их обратно. Войдя в комнату, где слуги пили кофе, я тоже заметил, что там стоит страшный шум. И каких только грубых слов и ругательств, выкрикиваемых на разные голоса, там не было слышно! Донельзя удивившись всему этому, я осведомился у своего друга, в чем причина такого шума. Он шепнул: «Подожди, потом я все объясню». Когда мы возвращались домой по окончании этого вечера, он сказал: «Вся эта суматоха, вся грубая грызня происходила между слугами этих господ из-за того, что каждый из них стремился первым из всех подать кальян своему господину. Ведь тот, кому подадут кальян раньше других, почитается самым уважаемым и наиболее высокопоставленным. Вот присутствующие господа и ждут от слуг такого почтения. На подобных вечерах обычно поднимается невообразимый шум и дело нередко от перебранки доходит до драки. А господа смотрят на это сквозь пальцы, и никто не хочет уступить другому, как вы сами смогли убедиться в этом сегодня». — Рассудите по справедливости, — продолжал Ибрахим-бек, — до чего мы дошли в своем несчастье, если избранная часть нашего общества забавляется подобными детскими игрушками? Что же тогда ожидать от простого люда? Сравните, чем занят господствующий класс других наций и что выделывают в это время наши аристократы, наши духовные и светские пастыри?! Теперь, когда управление и все полезные для нации начинания отданы на волю этих господ, особено нужно, чтобы они были достойны высокого назначения, соответствовали всем требованиям гуманности и образованности и подавали бы во всех благих делах хороший пример прочим людям; их долг требовать справедливости для обиженных и угнетенных и побуждать народ к единению и братству. Они же, наоборот, ради пустого тщеславия и вопреки здравому смыслу поощряют раздоры между простыми людьми — их слугами — и тем самым раздувают всеобщую злобу. Так могут ли они, погруженные в пучину корыстолюбия, предать забвению личные интересы, вершить справедливый и беспристрастный суд в делах своих подчиненных и сделать эту справедливость основой единения народа?! А ведь всем доподлинно известно, что наш великий творец возложил на пророка миссию распространять справедливость и равенство среди своих рабов и защищать угнетенных от тиранов. Несколько лет тому назад в Египте один образованный иранец прочел моему покойному отцу стихотворение на эту тему. Я его запомнил наизусть — да погрузит господь его автора в море своего милосердия! — очень уж хорошо он это сказал. Поскольку стихотворение это близко тому, что я говорю, я его вам прочту — да не осудит меня господь!