И я боюсь, не дай бог, что вы навлечете на себя беду этими грустными мыслями! Ведь пребывать в таком состоянии — все равно, что покушаться на собственную жизнь, а это величайший грех, за который в том мире на вас обрушится гнев господа. Если уж себя не щадить, то сжальтесь над старой женщиной — вашей матерью, у которой на белом свете нет никого, кроме вас, и жизнь которой привязана к вашей жизни! Все несправедливости и беспорядки, описанные в вашем дневнике и ставшие причиной вашего расстроенного состояния, ведь в конце концов ни для кого не составляют секрета — все ежедневно их наблюдают и уже к ним притерпелись, они теперь столь же привычны, как вид солнца. Никто и не придает этому большого значения, хотя, увы, такое положение достойно бесконечных сожалений. Но что поделаешь?! Разве можно устранить все это зло даже ценою нашей смерти?! Предположим, что вы и я убьем себя, — что дальше? Нет, раз уж мы не можем найти средства от сих болезней, то надо смириться и терпеть! Может быть, господь дарует нам радость и заставит пробудиться предводителей страны и народа. Ибрахим сказал на это:

— Дорогой брат, я записывал далеко не все беспорядки, которые мне пришлось наблюдать, боясь, что, не дай бог, эти записки попадут в руки знающих свое дело критиков. Тогда своим злорадством они добьются того, что для меня ясный день станет темнее мрачной ночи.

Так мы беседовали, как вдруг кто-то ударил дверным кольцом. Слуга открыл дверь, вошел иранец в чалме; по виду он принадлежал к сословию улемов. После обычных церемонных приветствий он сказал:

— Господин, я прослышал, что к вам изволил пожаловать дорогой гость. Я хотел было прийти представиться завтра утром, да потом подумал, что день долог, и сказал себе: «Пойду лучше вечером и поговорю с ним всласть».

— Прекрасно, добро пожаловать! Нижайше вас приветствую, — произнес я на это.

Наступило неловкое молчание. Заметив это, мулла сказал:

— Я вижу, что беседа наша что-то не клеится. Если вы желаете поговорить с глазу на глаз, то, ради бога, не стесняйтесь, я выпью кофе и удалюсь.

— Да нет, — отвечал я, — дело в том, что наш уважаемый гость только что прибыл из Ирана. Путешествуя в тех краях, он насмотрелся разных безобразий и нелепостей и потому сейчас до крайности подавлен. Так что это молчание не зависит от нас с вами.

Тогда мулла, обратившись к Ибрахим-беку, попросил:

— Уважаемый гость, каково сейчас в Иране, и что стало причиной вашего уныния? Расскажите нам, пожалуйста.

— Да ничего особенного, — нехотя отозвался Ибрахим. Но мулла не унимался и не отставал от него с расспросами. Тогда Ибрахим вдруг сказал:

— Вот вы-то и есть главная причина скорби!

— То есть, как это я? — заморгал глазами мулла.

— Ну, вы или ваши собратья — это уже не имеет большого значения.

— Что сделали вам я и мои братья? — недоумевал мулла.

— Мне-то вы ничего не сделали, но вот права прочих моих братьев вы похитили.

— Какие права?! Каких ваших братьев?!

— Права моих братьев по родине.

— Поистине, я ничего не понимаю, — развел руками мулла.

— Сейчас я все объясню по порядку, и тогда вы все поймете, — сказал Ибрахим. — Уважаемый господин! Однажды, будучи в Шахруде, я и Юсиф Аму, ваши нижайшие слуги, отправились к некому мулле, содержащему школу. Юсиф Аму прикинулся продавцом, а я покупателем. И мулла по нашей просьбе написал купчую на продажу некоего дома за большую сумму. За вознаграждение в один кран мулла поставил печать на этом бессмысленном и фальшивом документе и скрепил его своей подписью, нисколько не интересуясь расследованием вопроса и не спрашивая нас ни о чем. Могло ведь случиться, что Юсиф Аму смошенничал и продал мне чужое имущество. Как же мог упомянутый мулла, не зная ни его, ни меня, поставить печать на вексель? По какой статье шариата он имел право засвидетельствовать эту купчую?

— Эх, дорогой господин, что это вы, право, говорите? — заметил насмешливо мулла. — Да в чем вина писца? Вы пришли, уверили его, а он взял да и написал что требовалось!

— А если дом этот — чужое имущество и подлинный владелец, естественно, не пожелает отдать его, тогда что?

— Ничего. Не отдаст и все тут! И ничего ему не будет.

— Но если он не отдаст, я пойду к губернатору и подам на него жалобу.

— Ну, раз ты все хорошо знаешь, тогда иди и поступай, как хочешь, — рассердился мулла.

— Если бы я пожаловался губернатору, — продолжал Ибрахим, — то, разумеется, он отдал бы начальнику полиции приказание отобрать имущество и отдать его мне. И тогда, о боже мой, сколько взяток и подношений он смог бы урвать с обеих спорящих сторон, пока мы наконец оба не разорились бы. Да что там говорить о каком-то школьном мулле, оставим его! А что вы скажете о муфтиях, видных шариатских судьях, когда в одной только тяжбе какого-нибудь Зайда и Амра один лишь улем настрочит вам невероятное количество всяких действующих и отменных законов! Мне довелось перевидать много судейских дел по поводу имущества, и я знаю, сколько самых противоречивых документов, написанных одним улемом, находится в руках судящихся. Бывает и так: дело еще не закончилось, а судьи уже несколько раз сменились или были сняты, и при каждой замене дело возобновляется с самого начала. В конце концов судящиеся семьи становятся друг другу кровными врагами, и разгорается такой пожар, что в нем сгорает все, что у них есть. Так разве такие дела свидетельствуют о высоком достоинстве улемов? Какая необходимость без конца отменять и заменять указания творца и приказы лучезарного шариата в отношении прав рабов божьих? Почему имущественные тяжбы не разрешаются долгие годы?

— Я не видел своими глазами ни одного улема, который брал бы взятки, и поэтому не могу болтать о нем, — произнес мулла строго.

Ибрахим досадливо наморщился:

— Об этом я тоже не говорю. Я твержу вам другое: почему улем, к которому обращаются жители городов, в разрешении спорных дел не пользуется четкими и упорядоченными статьями шариата и не имеет ни определенного места, ни времени для всякого рода судебных дел? Право пользоваться его печатью принадлежит разным лицам. Да и сам он может сегодня у себя дома вручить постановление, скрепленное его печатью, одной из враждующих сторон, предположим истцу, а два дня спустя в мечети где-нибудь в михрабе[223] между двумя молитвами приложить печать к совершенно противоположному решению и вручить его ответчику. Так что светский суд лишь посмеется над этим решением. И еще я спрашиваю вас: отчего это чиновничьи должности и государственные посты передаются по наследству? Разве допустимо, чтобы человек без всяких способностей, лишь потому, что отец его был судьей, становился обладателем судейской должности? Или же какой-нибудь зеленый юнец восемнадцати лет от роду, не знающий еще, где право, где лево, назначался генералом только потому, что умер его отец, имевший этот чин? Ведь все это связано с правами народа, правами моих соотечественников, и все эти права попраны!

— Дорогой ага, по вашему выходит, что наши улемы вообще должны удалиться от дел, — сказал на это мулла.

— Упаси бог! — воскликнул Ибрахим. — Я не принадлежу к числу государственных и чиновных особ, и мое мнение не имеет никакого значения. Но мой горячий патриотизм не позволяет мне сидеть спокойно среди собравшихся людей и молчать, когда говорят заведомо несправедливые и вздорные вещи. Влиятельные люди говорят, а к словам их мы должны прислушиваться, что сегодня у нас не осталось законов, которые хранили бы в себе все предписания аллаха. Даже когда дело доходит до суда святейшего имама — да продлит аллах его радость! — и тогда судебные решения основываются лишь на доводах рассудка и традиционных обычаях. Более всего мы нуждаемся в ревностных блюстителях законов и предписаний шариата. Перво-наперво надобно сыскать их, а путь к этому может быть такой: верховный улем, приказ коего не подлежит обсуждению, созывает совет улемов нации. Этот совет определяет, сообразно с размерами области и количеством населения, сколько улемов необходимо в ту или иную область для наблюдения за выполнением судебных решений и для защиты прав граждан. Затем нужно выбрать и назначить в каждую область тех улемов, которые в исполнении всех надлежащих дел уже засвидетельствовали свое превосходство в благочестии и религиозности, в образованности и преданности постановлениям шариата, а также в красноречии и в приятности изложения. Необходимо также, чтобы из недр богословских арабских книг было извлечено все, что касается прав, купли и продажи, торговли и прочего. Эти извлечения должны быть просто и доступно переведены на персидский язык и напечатаны. Чтобы, прочтя их, каждый мог до какой-то степени быть осведомленным в своих правах. Вот тогда каждое постановление, которое исходит от справедливого судьи области, само по себе вступает в силу. Ведь и прежде, в былые времена предводители ислама кратко записывали на кусках кожи или кости[224] наиболее важные решения и рассылали их повсеместно, чтобы с ними могли ознакомиться люди даже в самых отдаленных углах. Святой закон Мухаммада с самого начала был чист от всякого рода уловок и хитростей и не нес в себе ни малейшей примеси непонятной таинственности и фокусничания. Какие только беды не терпел сей святой законодатель — да будут мои тело и душа жертвой за его чистый закон! — чтобы укрепить основы шариата. Какие только тяготы не вынес он от своих противников и каким только нападкам не подвергся, и все во имя того, чтобы его последователям было легко и просто разрешать всякие судебные дела. Как не горевать о таком положении, когда улемы искажают предписания святейшего шариата разного рода коварными и хитроумными толкованиями, да еще они именуют все эти уловки и козни божественным законом! Разве не сам творец был мудрым законодателем для всего сущего? Разве истинная премудрость заключается вот в этих четырех газах[225] полотна, и мы должны почитать ученым и повиноваться всякому, кто намотал их себе в виде чалмы на голову? Тот, кто сел на престол богословия, должен быть учен, набожен и религиозен и во всем быть достойным сего высокого сана.