Дождь плакал на стекло, а Старый Фосс безразлично смотрел в окно. Старик бегал туда-сюда по мощеной улице, его белая сорочка вся вымокла и облепила несуразное тело, раздавшееся брюшко и тонкие бледные ноги. С его грязной бороды текло ручьем, и целые потоки низвергались на землю, стоило ему потрясти головой и прореветь: «Где моя Дева джамблей?» Старик стучал во все двери, к которым подходил, но никто ему не отвечал: все они хорошо знали этого пожилого англичанина.

Поначалу, когда эти концерты только начинались, местные лишь качали головами, а затем спорили с ним на ломаном английском или слишком беглом итальянском, особенно если собирался дождь. Они толкали его к вилле, которую он снимал вместе со Старым Фоссом. Но, если на него находило замешательство, он просто смотрел на них, ничего не понимая, или смотрел на их давно захлопнутые двери с невероятно странным выражением неутоленного желания. А потом он уходил и снова стучался не в ту дверь. Ибо никто, кроме него и Старого Фосса, джамблей не видел. Никто не знал, что он проводит время со своей Девой джамблей, кроме Старого Фосса и его самого. Пусть бы все так и оставалось: только Старый Фосс да он сам, потому что Дева джамблей, что бы она там ни обещала, принесет ему лишь смерть. Почему же он этого не понимает, рассерженно подумал Старый Фосс, и забил хвостом. Зачем ему вообще любить эту Деву джамблей?

Солнце ослепительно отражалось на песке и прорывалось на синей воде бликами и перекатывающимися пятнами света, словно хрусталь разбился о черепицу, словно искры от ревущего костра, что взлетают и кружатся в воздухе. Все это не было похоже ни на что из того, что Старик мог ухватить на своем холсте.

— Это ни на что не похоже, Старый Фосс, почему поэты никогда так не говорят? Это не похоже ни на что из того, что мы можем увидеть и сказать, это больше, чем мы можем узнать, меньше, чем я могу зарифмовать, и больше, чем могу показать.

И тем не менее Старик возил кистями по холсту, пытаясь как-нибудь передать белое мерцание за, между и перед пятнами синевы. Он качал своим грушевидным телом, втиснутым в слишком тесный коричневый костюм, из которого торчали белые изношенные манжеты рубашки; расстегнутый пиджак открывал вид на жилетку не в тон, на которой не хватало каждой второй пуговицы; он шагал из стороны в сторону, обозревая холст с разных углов. Как уловить этот особый наклон луча, этот момент соприкосновения, когда время пульсирует за порогом смысла до того, как его можно будет передать в словах? Он снял картину с мольберта, который качался в сыпучем песке, и швырнул в море.

— Ну, Старый Фосс, чем мы займемся вместо этого? Чего достойно это мгновение?

Старый Фосс был котом рыжим в черную полоску, упитанным, с широким пушистым хвостом. Он лежал на красном в клеточку одеяле для пикника, изогнувшись так, как людям и в голову бы не пришло: выгнувшись назад так, что едва не лежал на себе же самом, и лишь кончик хвоста подрагивал, когда ветер ерошил мех. Только уши были настороже: он уже целый час лежал неподвижно. И это у него называлось «делать то, чего достойно это мгновение». Когда Старый Фосс внезапно открыл глаза, он сделал это не для того, чтобы ответить Старику, а чтобы проследить за полетом холста в море. Он разок мяукнул.

— Что такое? — Старик повернулся, чтобы посмотреть, и его округлое тело как-то сдулось, обмякло, рот обвис, раскрывшись в каком-то тупом изумлении. Из ниоткуда — или с самого края мира — плыли джамбли. Они выплывали на его выброшенных холстах, скользя по ослепляющему свету к земле и белым пескам пляжа, напевая матросские песни, слишком громко смеясь, словно заключенные, которых ведут на виселицу, или сновидцы, которых слишком рано разбудили и оторвали от волшебных видений.

Джамбли плыли в решете из сияющего отполированного серебра, и в нем кругом были дыры, дыры, дыры, из которых струями била вода, когда они мчались с попутным ветром; мачтой им служила вешалка, а парусом — выдержанный швейцарский сыр, прошитый красной и золотой нитью.

— К добру это не приведет, — сказал Старый Фосс.

Старик моргнул и, не отводя глаз от джамблей, произнес:

— Почему я понимаю тебя лишь иногда? Порой ты просто кот, но в другое время становишься голосом, другом. Почему так, Старый Фосс?

— Я всегда твой друг, — сказал Старый Фосс. — Просто иногда ты глохнешь. Не знаю почему.

Джамбли гурьбой высыпали из решета и запрыгали по берегу, пиная песок каблуками, и вот все они оказались перед Стариком и Старым Фоссом. Их зеленые неуклюжие руки торчали под самыми невообразимыми углами, глаза смотрели из самых неожиданных мест: из-под локтей, со спины, и кто был кем, и где было что, и сколько их было, и как они перемещались все вместе — это были вопросы, которые было невозможно задать и на которые было невозможно ответить, поэтому Старик и не пытался. Они были цвета зеленого горошка, но когда улыбались, то окрашивались в легкую синеву. И как раз сейчас они одаривали Старика синими улыбками.

— Пойдешь ли ты с нами в море на сияющем решете? — спрашивали они.

Джамбли маняще заулыбались, показывая наполовину заостренные, ослепительно белые зубы, и зашаркали вместе по берегу, и Старику до боли захотелось тоже стать частью того, что составляли они. Эта синяя нелюдская масса была для него мечтой о сопереживании, о том, чтобы находиться так близко к другим, что, стоит одному из вас заговорить, как другой сразу понимает, что тот имеет в виду. Понимает не что-то другое, но именно это; и каждое слово тогда — наконец! — значит именно то, что значит, а не что-то другое. И нет никакого трагического падения в одиночество, в войну, в голод, во мрак, в смерть.

— Мы увидим такое, чего никогда не видели ни ты, ни подобные тебе. Мы будем продавать безделушки Хранителям сорока ветров в их пещерах, что находятся за пределом вещей, мы будем жить там, где кальянное дерево растет на солнечных островах бесконечного лета, мы поплывем выше звезд, фениксы унесут нас в небо на серебряных канатах, которые они держат в огненных клювах. Мы будем ступать по чернильной тьме, пока не дойдем до ночной реки, и не заснем на ее берегах, и не увидим неведомого. Что скажешь?

Наступило молчание.

— Ты должен ответить.

— Они похожи на то, что должно быть за горизонтом, — сказал Старый Фосс. — Или на стихотворение, которое увидишь во сне, но не сумеешь закончить; они — желание и утрата. Откажись. Откажись, повернись, и беги, и не оглядывайся назад.

— Но почему бы не пойти? — спросил Старик. — Я хочу пойти. Все мое искусство жаждет этого, все мое сердце, да и ноги, — все хочет пойти с ними.

— Ох, — сказал Старый Фосс. — Но ведь решето утонет и, естественно, ты окажешься в месте, которого не знаешь. Но не ты первый придешь к смерти с визитом, и не ты последний. Встретить ее легко, и поэтому можно спокойно подождать, пока она сама нас найдет, а не отправляться на поиски ее. Мне кажется, там снов не будет.

И Старик повернул голову и посмотрел на Старого Фосса, и тогда, в первый раз, этого оказалось достаточно, чтобы его спасти. Ибо Старый Фосс зевнул и снова превратился в простого кота. А джамбли стали просто ветром, который насыпал песок горкой и бросал его обратно в море, стали шепотом, который не спрашивает, пойдешь ли ты с ними.

Но в следующий раз пришла лишь она, Дева джамблей. Пришла ночью, когда он видел сны, и Старый Фосс не мог его защитить.

Старый Фосс остановился и сморщил нос: ему придется потерпеть дождь. Но он любил Старика, а Старик любил его; Старик нашел его давным-давно, еще маленьким потерянным котенком, и поднял его, и отнес к себе, и накормил. Есть такие долги, размышлял Старый Фосс, которые не оплатить вовек.

Он спрыгнул на пол и поспешил посмотреть, не осталась ли открытой передняя или задняя дверь, но нет. Все окна были плотно захлопнуты на случай бури. И поэтому придется воспользоваться трудной тропой, проскользнуть в щель между тут и там и на секунду распутать мир, как умеют лишь кошки.