Мы погружаемся в ночь, где всё разваливается, и мы уже не можем оглянуться назад, туда, где погас всякий свет. Мы остались наедине с нашими идеями и творениями, отданные на милость общей для них непомерности.

И всё-таки нужно идти, и не в нашей власти остановиться, мы сбились с пути, и теперь, если мы станем медлить, сам путь увлечет нас за собой. Говоря по правде, мы понесли справедливое наказание за то, что не продумали мир заново. Мир уходит у нас из-под ног, когда мы его очеловечиваем, потому что мы не можем помыслить самих себя, уже не можем, из страха осквернить то, что еще чтим.

Осквернение спасло бы нас, интеллектуальная смелость помогла бы избежать фатальности, ставшей нашей квинтэссенцией: Анархисты и Нигилисты хотели от всего избавиться, и будущее докажет их правоту. Но порядок крушит их сейчас и будет крушить после. Пока есть порядок, он защитит нас от диверсий, но не от хаоса и не от смерти, к которым он прикажет нам идти, плотно сомкнув ряды, и поживее, прямиком в ночь, которую мы скоро обагрим кровью.

Молодежи уже не спасти этот мир, ибо этот мир уже не спасти. Идея спасения — ложная идея, и пришло время платить за наши бесчисленные ошибки. Слишком поздно что-то поправлять. Час поправок истек, час реформ окончен.

Счастливцы умрут в битве, а несчастные умрут, набившись в пещерные глубины, совокупляясь в их пекле, чтобы в оргазме обмануть агонию. Мир станет одним нескончаемым воплем боли и экстаза, и самым чистым из людей останется только уничтожать друг друга, чтобы не презирать самих себя. Выбор агонии станет последним оставшимся у нас выбором, и это настанет раньше, чем мы думаем.

Со дня на день мы унесемся в пропасть, и тогда-то мы проснемся, возможно, только для того, чтобы умереть. Тогда мы увидим то, что увидели Великие Первооткрыватели, когда целые племена бросались со скал при их приближении только для того, чтобы избежать неминуемого ужаса, побеждая смерть смертью...

Блаженны мертвые! И трижды несчастны охваченные безумием плодящиеся! Блаженны целомудренные! Блаженны бесплодные! Блаженны даже те, что предпочли плодовитости сладострастие!

Ибо сегодня Онанисты и Содомиты не так виновны, как отцы и матери, потому что первые разрушают самих себя, а вторые разрушают мир, размножая бесполезные рты. Позор духовным наставникам, которые заставляют нас поклоняться себе и учат молоть чепуху! Мы бы не были так несчастны, так смешны, если бы не было ни одного поганого проповедника и ни одного проклятого утешителя. Они нам больше не нужны, довольно они нам наплели про нас, про себя и про действительность.

Судят же фальшивомонетчиков, почему не судить тех, кто вечно дает взаймы лживые идеи? Толерантность — глупость, а уважение — бред, нам платят, чтобы услышать бред, теперь будем платить мы. Прежде чем мы ринемся в пекло, пусть те, кто ведет нас к смерти, сгладят нам ту стезю, которую не позволили избежать, и тогда-то конец наступит.

Перевод с французского Александра Панова

Моя госпожа, моя мать мертва, я давно ее забыл, и на несколько часов реанимируя смутные воспоминания о ее кончине, я предаюсь размышлению над этим фактом, прежде чем полностью погрузиться в забвение. Я спрашиваю себя, любил ли я её, и отвечаю — нет! Я виню ее в том, что она кастрировала меня, не особенно, впрочем, негодуя на сей счет, и все же... Я унаследовал её темперамент, а это серьезнее, мне передались ее алкалоз и аллергия, от которых я страдаю еще сильнее. Недуги мои бесчисленны, но кроме этого... она бросила меня в мир, ненависть к которому я исповедую.

Я редко задумываюсь о своей жизни, это очень мало меня возбуждает. От чувствительности и самодовольства я избавился много лет назад, я как скача, устоявшая перед натиском бури: плещется серое море под черным небом, грозовые тучи проходят, остается только несокрушимость работы. Я цепляюсь за отказ от боли и блаженства, я не люблю ничего, кроме абсолютного безразличия, и похоже, что теперь я попал в тупик; вся моя жизнь — это педагогика смерти, других заслуг у меня нет, с детства я не ощущал в себе умиротворения, и постоянно испытывая дискомфорт, нуждался в защите, как в лекарствах.

Тогда получается, что я подонок? Конечно, как еврей, я должен им быть. Большинство евреев несчастны, и поэтому вынуждены исповедовать оптимистический бред; их любовь к жизни напоминает мне эрекцию повешенного, впрочем, я не думаю, что они имеют одинаковое происхождение. Отказ от трагического, — исключительно рабской привилегии, — на протяжении многих веков не сделал их лучше, но это помогло им выжить, сформировав идеальный менталитет, который позволяет быть презренным, и носить унижения как одежду, только бы сохранить себя вопреки внешней вражде.

Ненависть к этому миру — самое ценное, что есть во мне, я ненавижу его как больной, и как еврей, — вот два титула, достойных уважения; я люблю смерть, она придает мне уверенности, хотя большинство больных предпочитают ее не любить, и этот припадок жизни делает их отвратительными, евреи же ее отвергают напрочь, — именно привязанность к бытию является причиной презрения к ним. Этим двум типам людей, т. е. больным и евреям, не хватает самообладания, сдержанности и скромности; у больных и евреев никогда не будет стиля, они бедны, в худшем смысле слова, и прикрываются своими недугами, едва в этом возникает необходимость.

[...] Блаженны бесплодные. Блаженны стерилизованные. Христос и Будда проповедовали чистоту, и после их смерти кому еще из людей верить? Ничтожно малому числу. Что говорил Платон? Что самый счастливый человек всех времен был тот великий персидский царь, который счел прекрасными дни, похожие на ночи без сновидений. Когда я смотрю на тех, кто клянется, что жизнь — это наслаждение, я не нахожу в них ничего красивого, ничего благородного, ни разумного, ни чувствительного, ни эстетически привлекательного, ничего мудрого, и ничего глубокого, кроме мании величия.

Благородные существа редко любят жизнь, выискивая смыслы, которые помогли бы им примириться с витальностью, — согласие на жизнь без оговорок взращивает чернь. Но как понять, почему низкая жизнь для кого-то желанна? Телесное наслаждение иррационально: мы страстно смакуем уродливое и нездоровое, оно разрастается, мы бросаемся в него со страстью, и даже пресыщение ее не исчерпывает. Злодеи, исторгнутые из недр побежденных народов, ненасытные звери смирные днем дают себе волю ночью. О благородный муж, освободи нас от этих личинок.

[...] Госпожа Мать болела на протяжении многих лет, не зная настоящую причину недуга, она считала, что боль в горле вызвана ларингитом, часто ее голос был хриплым, — симптомы тревожные, но опа не видела поводов для беспокойства. Один доктор напугал ее как-то, она списала его предостережения па грубость характера, в любом случае он не смог бы ее спасти, рак легких неизлечим. Так бедная женщина носила в себе смерть, как беременная вынашивает дитя, чтобы разродившись им — погибнуть.

С возрастом моя госпожа похорошела, и я думаю, что ее стиль держаться мне близок, хотя порой ей не хватало проницательности, вкус ее был слишком искусственным, при том что его предпочтения редко были ошибочными, а в последнее время и вовсе безупречными, — она перестала делать ошибки совершенно. Несколько раз я видел ее в превосходной физической форме, лучшей, чем летом шестидесятого года, но выражение «в лучшем расположении духа» было бы неуместным, она уже носила в себе начало болезни, что придавало ее облику странный меланхолический оттенок, не без шарма очарования, — мое тонкое чутье сразу его уловило. Было приятно гулять с человеком, взгляд которого не замутнён ничем лишним.

Лето шестидесятого года мы провели в Виши, где госпожа лечила горло, окруженная проницательными врачами, твердившими ей про ларингит: они и не подозревали, что смерть уже преследовала эту благородную женщину. Месяц спустя, в Беаррице, ее состояние резко ухудшилось, лицо еле заметно осунулось, а зимой она хрипела и кашляла больше обычного. Следующий год был последним для ее красоты, в великолепном соборе Экс я созерцал ее, в отражении роскоши и света внутреннего убранства храма. Я был свидетелем ее заката. Последняя вспышка, перед наступлением тьмы.