Оглядываясь на вакханалии Истории, нам остается лишь сожалеть о невозможности воссоединения противоборствующих, враждебных друг другу начал: арийской воли к вершинам осязаемого и дерзновенного негативизма евреев. Почему люди столь ограниченны, что не ставят себе целей сокрушать горизонты и низвергать небеса? Скрещивание воинствующего гнева арийства со святотатственным порывом семитов могло бы по-настоящему обновить Бытие. Но история не знает сослагательных наклонений, мракобесие непобедимо.

Самолюбие - главный враг исследовательского духа. Если чувство собственного достоинства порой чрезмерно у отдельных личностей, то у толпы оно раздуто до абсурда. Некоторые индивиды ещё могут опомниться, но массы в целом на это неспособны: они покорно следуют за теми, кто ведёт их к пропасти. Ведь без гордыни простой человек не выживет, кроме наслаждений и этого великого зла - самолюбия, у него ничего нет. Самолюбие поднимает человека над зверем и позволяет ему презирать даже интеллект, оставляя его вместе с тем в мареве собственных миражей ⁹ .

Теперь очевидно: Альбер не ошибся в своих параноидальных предсказаниях и конспирологических домыслах, какими бы путанными они поначалу ни казались, и безумен он не более чем какой-нибудь Бодрийяр: каким оружием сражаться современному радикалу против конформизма выродившихся плебеев, потерявших всякое представление о личных границах? Диктатурой индивидуализма! Что способен он противопоставить навязчивой сексуализации всех сфер жизни? Бесчувствие и тиранический культ невинности! Что даст нам сил противодействовать отупляющему гуманизму перезревшей цивилизации? Дух аскетизма и философия смерти. И если избыток человеческой массы ведет к новыми войнам и холокостам, то и принудительная стерилизация бесконтрольно плодящихся — наименьшее из зол! Техногенные катастрофы, межнациональная рознь, перенаселение, дефицит ресурсов и стремительное обнищание народов, угроза терроризма и межрелигиозные бойни, о которых каждый день кричат СМИ, как нельзя лучше иллюстрируют страницы шокирующих трактатов Карако.

Перевод с французского Даниила Лебедева

Нас тянет к смерти, как стрелу — к цели, этого не избежать, мы уверены только в смерти, только в том, что умрем, неважно когда, где, как. Ибо вечная жизнь - бессмыслица, вечность - не жизнь, а смерть — отдых, на который мы рассчитываем, жизнь и смерть связаны, а те, кто ждут иного, требуют невозможного, - и наградой им будет дым.

Мы, что не платим себе словами, мы согласны исчезнуть и не стыдимся этого, мы не выбирали рождаться, и мы рады покинуть жизнь насовсем, эту жизнь, что была нам скорее навязана, чем дарована, жизнь, полную тревог и боли, с радостями дурными и неоднозначными. Пусть счастье возможно, — то нам с того? Счастье — случай, нас же интересуют видовые законы, мы исходим из них, размышляем о них, углубляем их, мы презираем ищущих чудеса, мы не падки до блаженств, нам довольно действительности и не нужно иных основ.

Каждый умирает в одиночестве и целиком, — большинство отрицает две эти истины, поскольку большинство спит на ходу и боится пробудиться в момент смерти.

Одиночество — одна из школ смерти, и общему там места нет, только там обретается цельность, она — награда за одиночество, и если бы нужно было делить человечество, то вышло бы три расы: спящих, коих тьма; разумных и чувствительных, что живут на два фронта и, зная о том, чего им недостает, усердствуют в поиске того, чего никогда не находят; и просветленных, рожденных дважды, идущих к смерти ровным шагом, чтобы умереть в одиночестве и целиком, внезапно выбрав время, место и способ для выражения своего презрения к случаю.

Спящие поклоняются идолам, разумные и чувствительные — богам, а просветленные, рожденные дважды, превозносят в душе то, что первые не могут вообразить, а вторые — помыслить, ибо они целиком и полностью люди и потому не станут ни искать то, что уже обрели, ни тем более превозносить то, чем сами являются.

Наши города — это школы смерти, поскольку они бесчеловечны. Города стали перекрестками рокота и смрада, хаосом строений, в которые мы набиваемся миллионами, теряя всякое понятие о смысле наших жизней.

Несчастные и неисцелимые, мы невольно вовлечены в лабиринт абсурда, из которого не выбраться живым, поскольку наша участь — без конца размножаться, чтобы без числа умирать. С каждым оборотом колеса наши города, как ноги, идут вперед, один за другим, в желании слиться, таково движение в абсолютный хаос в море рокота и смрада. С каждым оборотом колеса растет цена на землю, и в лабиринте, поглощающем свободное пространство, доход от вложений день за днем возводит сотни стен. Ибо деньги должны работать, а наши города — идти вперед, с каждым новым поколением высота зданий всё еще увеличивается вдвое, и настает момент нехватки воды. Строители думают избежать той судьбы, которую они нам готовят, и уезжают жить в деревню.

Мир закрылся, как в эпоху до Великих географических открытии, 1914 год ознаменовал наступление нового Средневековья, и мы оказались в месте, которое гностики называли тюрьмой нашего вида, в конечной вселенной, из которой нам не сбежать.

Вот вам и весь оптимизм, который питали столькие европейцы четыре века подряд, в Историю возвращается Фатум, и мы вдруг спрашиваем себя, куда мы идем, и во всём, что с нами происходит, нас начинает беспокоить вопрос «почему?», испарилась милая вера наших отцов в бесконечный прогресс, а с ним и в жизнь, которая становится всё человечней: мы холим кругами и уже не можем понять даже наши собственные творения.

Наши творения нас превосходят, а мир, преображенный человеком, в очередной раз ускользает от его понимания, более чем когда-либо мы строим в тени смерти, которая унаследует наши анналы, и близится час разоблачения, когда наши традиции спадут одна за другой, как одежды, оставив нас перед судом обнаженными, голыми снаружи и пустыми внутри, с бездной у наших ног и хаосом над нашими головами.

Человек и свободен, и связан, и более свободен, чем желает, и более связан, чем думает, ибо толпа смертных состоит из спящих и порядку нет пользы от их пробуждения, ведь, проснувшись, они бы не подчинились. Порядок не друг человеку, он не столько руководит им, сколько распоряжается, и почти никогда не очеловечивает.

Порядок не безупречен, и настает день, когда его ошибки исправляет война, именно порядок, приумножая ошибки, отправляет нас на войну, которая кажется неотделимой от будущего. Такова единственная уверенность: смерть, говоря просто, есть смысл любой вещи, и человек, как, впрочем, и целые народы, есть вещь перед лицом смерти, История есть страсть, жертвой которой пали миллионы, а обитаемый нами мир есть Ад, смягченный небытием, где человек, не желая себя познать, предпочитает собою жертвовать, — как те животные виды, которых слишком много, как рои саранчи, как полчища крыс, — полагая, что величественней будет умирать, умирать без конца, чем наконец взглянуть в глаза миру, в котором он обитает.

Наша молодежь чувствует себя обреченной и поэтому в университетах волнения, — и молодежь права, а мы ошибаемся и готовим ей новую войну.

Порядок и война связаны, наша мораль это понимает, достаточно вспомнить учения великих моралистов: такова наша единственная уверенность, и мир без войны невообразим, порядок бы в нем не устоял. Наша молодежь уяснила это отношение удобства, она осознала связь между нашими ценностями и своими несчастьями, и это открытие уже не отменить.

Парадокс состоит в том, что, будучи права, наша молодежь ошибается, ибо в этом мире, которому угрожает однообразие, народы не современны друг другу, и еще достаточно стран, где молодежь готова жертвовать собой. Неужто наша молодежь думает, что довольно объявить о мире здесь, чтобы об этом услышало всё человечество? Мы в Аду, и мы выбираем только между двумя ролями: либо мы приговорены к мукам, либо мы — черти-мучители.