Худшие среди людей нынче самые беззаботные, текущее наше состояние позволяет блюстителям справедливости и святым объединяться с учеными и философами, худшие люди празднуют безоговорочную победу и, как представляется, их в этом не упрекнешь, они могут безнаказанно смеяться над разваливающимися формами и разлагающимися ценностями в надвигающемся беспорядке. Они могут опереться на порядок, они могут возвыситься над ежеминутным, которое кишит угрозами, они могут гордиться тем, что выбрали место в тени, и умереть на этом празднике победителями: они своё получат.
У нас больше нет способов защищаться от этого, они плывут по течению, которое несется в пропасть, а мы — против, мы одни гребем в обратном направлении, мы одни противимся порядку, одни отказываемся быть, быть в этом мире орудиями простоты среди толп, быть жертвами их надувательства.
Никто нам не сказал правды, некому больше защитить правду на Земле, слишком сложно ее вообразить, и тех, кому она открывается, будет становиться всё меньше.
Наш век застал смерть ясных и прозрачных идей, мы не можем ни о чём договориться кроме недомолвок, приличии и интересов: сколько простора открывается для неопределенности. Мы не можем ни о чём договориться и уже ни во что не верим. Нужно видеть галлюцинации, чтобы сегодня во что-нибудь верить.
Все наши великие личности стали трагичны, — это доказывает, что и они потеряли веру. Религия просто встроилась в порядок в качестве его элемента, но хуже всего то, что она выбрана порядок хаоса и смерти, и тех, кто попробует оживить религию, назовут еретиками, и в будущем ересь станет той маркой, по которой можно будет опознать искреннюю веру.
Повсюду рушатся системы, как плесень плодятся секты, но нас не спасет ни пыл, ни спонтанность отдельных людей. Уже слишком поздно, мы уже кружимся в воронке, нас уносит неизбежное течение, и мы знаем, что обречены.
Когда я слышу, как наши так называемые духовные наставники выпивают на нас поток банальностей, когда я вижу, как толпа существ, скорее напоминающих жвачных, чем людей, внимает этой чепухе, я чувствую, что мы глупеем и что мы заслужили уготованную нам участь.
Я знаю, что все жвачные исполняют свой животный долг, они тянут плут, покрывают самок, они бодаются и телятся, они дают обществу молоко, а иногда и мясо, но вот бы им еще решить очеловечиться и спросить себя, чего стоит всё то, чему их учат и что им проповедуют.
Как так получилось, что к куче бредовых побасенок добавили веру, пусть и по привычке? И не стыдно им жить, не чувствуют они разве, что бесчестят себя и что вежливость в этих вопросах есть просто признание провала? Интеллектуальный комфорт, который они ищут, уже недостижим, и никакой традиции их не обнадежить, одна только глупость еще остается на это способна.
Неужто мы так низко пали, что даже главы государств, изголодавшись по законности, вплетаются в общее стадо и играют комедию перед жвачными, которых ведут на пастбище?
Если бы люди больше ни на что не надеялись и ни во что не верили, они бы в тот же час отказались плодить свое семя, а наши проблемы разрешились бы в рамках одного-двух поколении путем глобального вымирания.
Я не единственный, кто во всё это верит, но если есть те, кто думает так же, сколько из них решились бы написать об этом или, того больше, — проповедовать с кафедры или заявлять во всеуслышание? И какое правительство стало бы терпеть такие поучения? И какая религия — такие проповеди? От нас без конца требуют надеяться и верить, мы должны надеяться черт знает на что, лишь бы только надеялись, мы должны верить во что нам угодно, лишь бы только верили, мы свободны выбирать из набора бредней те, которые нам подходят,
Между тем, все цели, на которые указывает надежда, все объекты, которыми оперирует вера, объединяет именно это — они бесповоротно глупы, а еще непростительны, поскольку нельзя еще одно поколение оставаться дебилами, когда наши орудия становятся свободнее нас самих.
Когда люди убедятся в том, что их дети будут несчастней тех, кто их породил, а их внуки — еще несчастней. Когда они поймут, что больше мир ничем не излечить, что науке не сотворить чудес и что Небо так же пусто, как их кошелек, что все духовные наставники лгут, все правители — идиоты, а все политики — бессильны, их охватит отчаяние, и они станут прозябать в неверии, но умрут стерильными.
Между тем, стерилизация представляется той формой, которую принимает спасение, и без отчаяния и неверия люди никогда не согласятся быть стерильны, в особенности женщины. Нас губит оптимизм, и оптимизм по определению греховен.
Отказ от надежды и отказ от веры неизбежно ведут к отказу от размножения, мы изо всех сил стараемся не признавать эту связь, и даже те, кто желает опустошения мира, пока не стало слишком поздно, не решаются заявлять об этой связи из соображений выгоды. Поэтому никто не борется с причинами, все только сокрушаются о фатальных последствиях.
Бедные народы останутся бедными, и всем призывам к милосердию уже не исправить их участь, несчастные народы — те бездны, в которых исчезает спасение народов процветающих. Только опустошение — как бы оно ни наступило — может спасти их от нищеты.
Но мешает их национальная гордость, нужно еще обхаживать этих ничтожных людей, которые в своем безумии полагают, что, несмотря на всё их бессилие, у них есть права. Правда же в том, что те, кто подначивает их держаться за иллюзии во имя дутой духовности, только усугубляют беспорядок и готовят их к самому страшному будущему.
Лучше бы уже сейчас объяснить им, что голодающие сегодня попадут в бесконечный цикл голода, и много раньше, чем принято думать, ибо доброй воле не возместить нехватку запасов даже в странах, которые мы еще считаем богатыми, и я говорю «еще», потому что их изобилие целиком находится во власти войны.
После войны мы все станем нищими, а войны не избежать, потому что порядок, который мы поддерживаем, может разрешиться смертным миром — смертным в отношении как его императивов, так и его оснований.
Никакой духовности не возобладать над биологией и экологией, все духовные наставники остались в прошлом, нет никакой разницы между магами и священниками, мы равно заслуживаем презрения, ходим ли мы за советом к первым или проявляем уважение ко вторым.
Законам природы равно безразличны и экзорцизмы, и молитвы, и сегодня, когда мы всё лучше понимаем первые, преступно ставить им преграды и вдвойне преступно делать это из любви ко вторым. Никто не умрет от того, что мы откажемся приносить жертвы богам и почитать священников, по равнодушие к экологии и презрение к биологии грозят самыми трагическими последствиями дня всего человеческого рода.
Наши религии — чума, и власти, которые их поддерживают, — сборище развратителей. Вся наша духовность — просто род ментальной мастурбации, и теперь нам нужно мобилизовать все доступные ресурсы, если мы хотим заново продумать мир, в котором человек — единственный властелин жизни и смерти, — я повторюсь, и я прошу меня услышать, — единственный, ибо у метафизики кончаются алиби, и скоро мы уже не сможем скрывать от себя собственное бессилие.
Сколько еще можно себя обманывать? Всякие сроки вышли, а планета всё больше и больше вздувается от людей, подобно морю накануне бури, изнуренная почва сводит наши труды на нет, повсюду недостает воды, воздуха становится всё меньше, пища становится всё менее питательна, а отходы, отравляющие всё вокруг, заполонили ойкумену.
Будет ли час правды также часом нашей агонии? Что противопоставим мы собственной смерти? Чеки наших правителей или проповеди наших святош? К чему они нам, эти паразиты и пособники беспорядка? Первые ведут нас к разложению, вторые - благослови я ют первых, наставляя нас, и наставляют их, благословляя нас.
