— Ну, пожалуйста, — попробовала я по-хорошему.
— Только после тебя, — наконец, произнес Диксон. Нехорошо так произнес, тяжело.
— А я играть не умею, — расстроилась я. — Зато умею танцевать.
Народ одобрительно зашумел
— На столе, — повысил ставки упрямый баран.
— Тогда две песни, — не спасовала я . И тут же, пока Диксон, не передумал, крикнула: — Все слышали? Я танцую, а потом Эрик там сыграет. Дважды!
Улюлюкающие возгласы возвестили, что вызов принят. Диксон быстро посмотрел по сторонам, видимо, ища, чем бы таким тяжеленьким меня пристукнуть.
Пока подавальщики быстро убирали со столов лишнюю посуду, я раздумывала, какой бы танец выдать и не слишком опозориться при этом. Элегантность тут никому не нужна, а вот залихватский пиратский номер вполне подойдет. Не зря мы когда-то разучивали его с вместе с Лиззи для домашнего представления.
Не без помощи моих соседей я легко вспорхнула на середину стола. Раздались жидкие хлопки и поощряющий (я надеялась) свист. Я набрала побольше воздуха в грудь и хриплым низким (ну, насколько получилось) голосом завела:
Хей-хо! Лежит сундук. Хей-Хо! На дне морском
Там золотых монет не счесть и жемчуг есть, но дело в том,
Хей-хо! На нем мертвец. Хей-хо! Навечно страж.
Но потревожь его покой — и душу демонам отдашь.
На каждое «хей-хо» я топала ногой, прыгала, скакала по столу, словно по качающейся палубе и изображала незадачливого героя песни — пирата, не послушавшего наставлений и решившего хитростью получить желанное сокровище. Закономерный результат этих потуг был озвучен в последнем куплете.
Хей-хо! Лежит сундук. Хей-Хо! На дне морском
Там золотых монет не счесть и жемчуг есть, но дело в том,
Хей-хо! На нем мертвец. Хей-хо! И с ним второй.
Хотел он всех умнее быть, но вечный лишь обрел покой.
И лишь когда смиренно, как молец на похоронах, пропела последнюю строку, осмелилась взглянуть на Диксона.
Тот сидел, сложив руки на груди и пристально на меня смотрел, прикусив нижнюю губу так, словно еле сдерживался, чтобы не заржать аки полковая лошадь. Одна радость: на жавшуюся к его плечу девицу он, кажется, не обращал особого внимания.
— Браво! — Загудели вокруг. — Молодец, малявка, бойкая. Ну, Джонсон, чем сестре ответишь?
Эверт неохотно взял протянутый ему инструмент, провел по струнам, подкрутил пару колков. Посидел, задумчиво перебирая тугие серебристые жилы, и негромко, без вступления, мерным речитативом, словно обращаясь к близкому другу, начал..
Мне уныние вряд ли знакомо,
Хоть устал я считать потери.
Не беда, что закрыты двери
Для того, кто не ведал дома.
Не зову тебя в путь за околицу.
Не имею такого права.
Если радость горчит отравой,
То и счастье слезами кончится.
Все притихли. Эверт пел легко, чуть наращивая громкость, без кривляний или нарочитого надрыва. Перебор лился из-по его пальцев, смешиваясь со словами и спокойный его голос тревожил что-то глубоко внутри, словно и там была натянута тонкая невидимая струна.
Ничего, что разодрано в клочья
Снова сердце...Сращу да склею.
Все отдал бы я, что имею,
Но к чему тебе доля волчья?
Жребий брошен, счета оплачены.
Бесприютна дорога стылая.
Так живи за двоих, любимая,
Мне иное судьбой назначено.
Голос медленно становился глуше. А на лице исполнителя проявлялась печальная блуждающая улыбка. И от нее, от этой тихой музыки и от бесконечной горечи слов к горлу подступал комок и хотелось выть от какой-то высшей несправедливости. Пару мгновений все так и сидели в тишине, словно и не заметили, что музыка кончилась. И лишь только раздались первые сдавленные охи и ахи, как на корню были сметены новым перебором, на сей раз громким и нахрапистым.
— Ну что, погрустили, и хватит, — Диксон тряхнул головой, сразу перевоплощаясь в разбитного рубаху-парня.
У красотки Мэри шелковое платье
У красотки Мэри шелковое платье
Зал загудел, эту развеселую песню из популярного водевиля знали почти все. Не удивительно, что хорошо «разогретая» публика принялась подпевать, а кое-кто даже попытался пустить в пляс.
У красотки Мэри кружевной корсет..
Только жаль, что Мэри говорит мне «нет»
Пока шел проигрыш, Эверт наклонился к одной из девушек за нашем столом и что-то спросил на ушко. Вопрос я не слышала, но в ответ девица так громко крикнула «Ада», что все стало вполне очевидно.
У милашки Ады сахарные ножки.
У милашки Ады сахарные ножки.
У милашки Ады бровки будто смоль.
Очень жаль, что Ада говорит «уволь».
Диксон игриво подмигнул Аде, та зарделась, а он уже обратился к ее соседке.
А у крошки Салли золотые кудри
А у крошки Салли золотые кудри.
А у крошки Салли нежная душа.
Но и с ней мне тоже не светит ни шиша.
Игра стала ясна. Каждая девушка за столом ( я, как «сестрица», понятно, не в счет) по очереди называла свое имя и получала в свою честь разухабистый куплет, конец которого сопровождался взрывами хохота и улюлюканьем.
У малышки Рози тоненькая талья
У малышки Рози тоненькая талья
У малышки Рози щечки как рассвет.
Рози, кстати, тоже говорит мне «нет».
Последней свое имя назвала девица, весь вечер жмущаяся к свежеиспеченному артисту.
У красотки Пэгги губы ярче клюквы
У красотки Пэгги …
«Вместо носа брюква», — подсказала я громко. Эта Пэгги мне совершенно не нравилась. На лице Диксона, который не мог не слышать моего комментария, расцвела шальная улыбка
У красотки Пэгги мягкая кровать.
Может и удастся ягодку сорвать.
И с последним аккордом он привлек девицу поближе к себе (надо сказать, сделать это было довольно сложно, но он справился) и на несколько мгновений буквально впился губами в ее приоткрытый от удивления ротик.
Выступление имело феноменальный успех. Почтенная публика хлопала в ладоши, топала ногами и одобрительно свистела. Пэгги, не ожидавшая такого напора, хлопала глазами, приходя в себя. Диксон же между тем спокойно передал гитару, театрально раскланялся и объявил:
— Благодарю, а теперь позвольте откланяться, ребенку пора домой, — и он строго посмотрел мне в глаза.
— Я не ребенок, — заявила, когда мы вышли на ночную улицу.
— Да-да, еще ножкой топни и покапризничай, так я точно в это поверю, — «братец» предложил мне локоть, который я с благодарностью приняла. — Ну что, довольна своей выходкой?
— Да! Я и не знала, что ты так здорово играешь!
— О да, я тоже не подозревал в тебе такой кладезь талантов.
— Это ты еще не видел нашего с Лиззи танца демонов из Бездны. Мы для него сами костюмы сшили из черных мебельных чехлов от пыли.
— Произвели фурор?
— Еще бы. Особенно после нашей тайной ночной репетиции в столовой, куда неожиданно заявилась наша экономка. Пришлось две недели на кухне мыть посуду, — деланно вздыхала я под заразительный, заставляющий улыбаться до ушей, смех Эверта.
С этого вечера наметившийся было ледок между нами треснул,и все снова стало хорошо.
Это настораживало. Потому что за всеми этими простыми радостями и хлопотами, я стала уже забывать о самой причине того, что мы здесь. Раз-другой я ловила себя на приятных размышлениях о том, где мне искать работу после того, как мэм Вудс снова сможет исполнять свои обязанности в полном объеме, что надо бы выучиться на законника, а еще, что, если все так и пойдет дальше, Эверт сможет получить повышение.. Ловила и вздрагивала. Легко было поверить, что так и будет. А вот воспоминание о том, что эта жизнь — ненастоящая, ширма, взятая напрокат, доставляло боль. А забывать об этом не стоило. Искать меня не перестали, мятежники, судя по заметкам в газетах и слухам, набирают силу, и странная, зловещая клятва все еще связывает наши жизни с жизнями еще троих неизвестных людей.
Не давали окончательно забыться и заиграться и сны. Они стали приходить чаще. Все тот же калейдоскоп из знакомых обрывков воспоминаний Матильды. Теперь они повторялись, стоило только закрыть глаза. Назойливо, даже навязчиво. Снова и снова. Порой я просыпалась с головной болью от этого мельтешения.
