Эпизод этот заключался в следующем. Несмотря на блестящий исход операции, когда, в результате смелого маневра Давыдова, был занят сильно укрепленный город Дрезден, Давыдова отстранили от командования за то, что он проявил «излишнюю» инициативу и тем самым лишил лавр и наград командующего дивизией генерал-адъютанта Винценгероде.

Поэт-партизан покинул отряд. Вместе с ним в знак солидарности и протеста уехал Алябьев. В «Записках» Давыдов писал: «Алябьев поехал со мною: он не имел команды и потому был свободен, но служба... предоставляла ему случай к отличию и награждениям, езда со мною — одну душевную благодарность мою; он избрал последнее».

На допросе, учиненном Давыдову по прибытии в штаб армии, очевидно, не последнее значение имели показания Алябьева — ближайшего соратника Давыдова и непосредственного участника дрезденской операции. Доказав целесообразность своих действий, приведших к успешному результату, и избежав грозившего ему суда, Давыдов все же был переведен в другое подразделение. Друзьям пришлось расстаться, но ненадолго. Вскоре они вновь стали «однополчанами» Ахтырского гусарского полка, командиром которого был назначен поэт-партизан; вместе друзья вошли в столицу побежденной Франции, после войны состояли в одном гусарском подразделении.

Поэт-партизан Денис Давыдов.

Годы войны оставили глубокий след в сознании Алябьева и сыграли значительную роль в его формировании как человека и художника. Впервые находясь в тесном общении с солдатами, с народной массой, он ежедневно был свидетелем невиданного героизма крестьян в солдатских шинелях.

В перерывах между боями, на бивуаках, звучали народные песни — русские, украинские, песни солдатские, казачьи, песни старинные и современные, навеянные переживаемыми событиями Отечественной войны. Народ воспевал Кутузова, и образ его в этих песнях отождествлялся с образом Суворова. Так выражалась народная любовь к великим русским полководцам — учителю и ученику. В своих песнях народ противопоставлял Кутузова не только Наполеону, но и русскому царю с его вельможами; воспевал народ и беззаветно храброго и удалого Платова-казака. Запомнилась Алябьеву и прекрасная песня о дорожке, разоренной от Можайска до Москвы, и множество других замечательных песен, выражающих всенародный патриотизм. Звучали песни протяжные и игровые и приправленные народным юмором озорные частушки.

Внимал воин-музыкант этим песням, вслушивался в них чутким композиторским слухом, пораженный и озадаченный неистощимым богатством народного гения. Не тогда ли пробудился в гусарском офицере будущий фольклорист, автор «Голосов украинских песен», «Азиатского сборника», обработок кавказских и других песен народов России.

Заграничные походы обогатили Алябьева музыкальными впечатлениями. Он не упускал случая посетить оперный театр, послушать симфоническую, камерную и церковную музыку, интересовался музыкальным бытом немецких, австрийских, французских городов и сел.

Незабываемыми остались впечатления от пребывания во Франции, в Париже, после прекращения военных действий. В театрах можно было послушать французские и итальянские оперы, посмотреть балетные спектакли. В оккупированном Париже давались концерты, устраивались балы, рауты в честь победоносной русской армии. Французы давно потеряли веру в Бонапарта и радовались окончанию разорительных, бесплодных наполеоновских завоеваний.

Хотя революционные бури еще не разразились, но до слуха Алябьева доносились звуки песен французской революции. Не ими ли навеяны алябьевские гусарские песни, рожденные в атмосфере «гусарской вольницы», в которой Алябьев находился с первых дней войны, и на протяжении девяти послевоенных лет оставаясь на военной службе.

Гусары — «рыцари лихие любви, свободы и вина» (Пушкин). Культ дружбы, вина, веселой любви часто таил в себе вольнолюбивое начало, а гусарские проделки были зачастую завуалированным выражением вольнодумства. «Буйное времяпрепровождение, пирушки и задорные выходки в ханжеской атмосфере «Священного союза» легко объединялись с увлечением вольнолюбивыми идеями и политическим протестом»[6]. Прежде всего это был протест против аракчеевщины, казенщины, бюрократизма, против военной системы, пронизанной духом пруссачества.

утверждает эту мысль Пушкин.

В атмосфере «гусарской вольницы» возник своеобразный литературно-поэтический жанр — «гусарская поэзия», тип романтической лирики, отражавшей вольнолюбивые настроения преддекабристской поры.

Яркий представитель «гусарской поэзии», боевой товарищ Алябьева, отважный партизан поэт-воин Денис Давыдов восторженно воспет Пушкиным.

В ближайшем окружении Алябьева — однополчанин по Ахтырскому гусарскому полку — писатель, будущий декабрист Николай Оржицкий. Литератор и музыкант делили трудности и опасности походов. Оржицкий дружил с Рылеевым и Бестужевым. Общим другом Оржицкого и Алябьева был Грибоедов. Среди офицеров, прошедших, как и Алябьев, славный боевой путь, давнишний знакомый — Петр Муханов, будущий либреттист оперы Алябьева «Лунная ночь», один из активных членов тайного общества.

Особенные симпатии испытывал Алябьев к будущему декабристу Александру Александровичу Бестужеву — поэту и писателю, автору романтических сочинений. Сюжет его повести «Аммалат-Бек» (кавказская быль) Алябьев избрал впоследствии для одноименной оперы. На текст другой кавказской повести Бестужева «Мулла-Нур» Алябьев напишет «Песню Кичкине», а «Песню Ольги» — из повести Бестужева «Испытание».

Таким образом, в пору Отечественной войны Алябьев сблизился с «детьми 1812 года», как назовут себя декабристы и их последователи.

В начале осени 1814 года, после долгого, длившегося около пяти месяцев перехода, конно-егерский полк, в состав которого входил эскадрон Алябьева, прибыл в Старую Руссу и расквартировался в ближайших окрестностях.

С военной службой, однако, Алябьев не расстался. За годы войны он почувствовал в себе «военную жилку», а мысль о возвращении к чиновничьей жизни внушала отвращение. Алябьев сроднился с военным делом, сблизился с офицерской средой, гусарским бытом, со всей атмосферой «гусарской вольницы», в которую окунулся с первых дней офицерства.

С родными Алябьев встретился лишь в начале следующего, 1815 года, во время первого длительного отпуска.

Матери уже не было в живых. Она скончалась в мае 1813 года в Казани, куда семья Алябьевых уехала, когда французы вплотную приблизились к Москве. Они были разорены, все имущество разграблено. «Вся моя семья, просто сказать, в чем ходила, в том и вышла, более одного платья у каждого с собой не взято, а протчее все наше имение движимое оставлено было в Москве и французами разграблено»,— писал отец композитора своему родственнику»[7].

В стране между тем назревали события, знаменательные для русской нации, ее политического и духовного развития. Начинался период идейной подготовки восстания 14 декабря 1825 года, период вызревания декабризма, подъема освободительного движения, охватившего передовые круги дворянской интеллигенции.

«Напряженная борьба с Наполеоном, — писал об этом времени В. Белинский, — пробудила дремавшие силы России и заставила ее увидеть в себе силы и средства, которые она дотоле сама в себе не подозревала».

Самоотверженная борьба русского народа с иноземными захватчиками, героизм, проявленный русским крепостным крестьянством, выстоявшим в неравной борьбе и сокрушившим, казалось, непобедимого врага, — все это раскрыло величие и красоту народной души, обнаружило таящиеся в народе гигантские силы. Лучшие люди вдохновляются стремлением к подвигу во имя свободы, против рабства. Особый смысл и значение приобретало в сознании передовой части русского общества прорицание «первого пророка и мученика революции» (как назвал А. В. Луначарский великого писателя-революционера А. Н. Радищева) о русских людях, когда они сбросят с себя оковы рабства: «Скоро бы из их среды исторгнулись великие мужи. Не мечта еще, но взор проницает густую завесу времени от очей наших будущее скрывающее. Я зрю сквозь целое столетие...»