Так же, как и на Кавказе, Алябьев проявляет пытливый интерес к местному народному творчеству. В этом ему приходит на помощь крупный ученый филолог, автор классического «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимир Иванович Даль — друг Пушкина, Дельвига, Языкова, служивший в то время в Оренбургском губернском правлении личным секретарем генерал-губернатора. Общение с ним, тонким знатоком культуры народностей Оренбургской губернии[17], оставило заметный след в музыкальных занятиях композитора.

А. А. Алябьев создал сборник (вернее, цикл) «Азиатских песен». Полное название его — «Азиатские песни, музыку, переделанную для пения и фортепиано, посвящает его превосходительству Василию Алексеевичу Перовскому А. Алябьев». В сборник вошли четыре песни: две башкирские, одна киргизская и одна туркменская. «Азиатские песни» — первый опыт записи, творческой обработки и гармонизации музыкального фольклора этих народов.

Находясь в местах Пугачевского восстания, Алябьев интересовался народным творчеством, связанным с Пугачевым и его ближайшим окружением. Особенное внимание композитора привлекли башкирские песни о верном сподвижнике Пугачева Салавате Юлаеве.

Не забывал Алябьев свой излюбленный жанр — вокальную лирику, сопровождавшую его на всем жизненном и творческом пути. Он вновь возвращается к написанному еще в Тобольске романсу на слова пушкинской элегии «Я помню чудное мгновенье» для голоса и фортепиано и инструментует его. Обращение к стихотворению любимого поэта связано с живыми впечатлениями, рассказами оренбургских друзей о недавнем пребывании здесь Пушкина[18].

Романсы «Сладко пел душа-соловушка» на слова И. И. Лажечникова для голоса и женского хора с фортепиано и «Прости, прости,— ты мне сказала и с грустью руку подала» на слова П. Е. Бурцева, несущие образ разлуки, тоски по близким и любимым,— это лирические страницы, обращенные к Офросимовой. Большое, серьезное чувство к ней неизбывно живет в душе ссыльного композитора. Здесь же написана и песня «Голова ль моя, головушка» для голоса с оркестром на слова А. Дельвига, выдержанная в духе задушевных народных протяжных песен.

Пребывание композитора в оренбургской ссылке внесло (так же, как и в сибирской) заметное оживление в музыкальную жизнь города-крепости, принесло и творческие результаты. Но положение ссыльного, поднадзорного, оторванного от родных мест, лишенного элементарных гражданских прав и свободы передвижения, материальные затруднения, сознание творящегося над ним произвола угнетали все более и более, порой доводили до отчаяния.

Тем более был удручен Алябьев, получив известие о новой неудачной попытке сестры Екатерины Александровны добиться помилования или хотя бы смягчения участи брата. Поданное ею на имя Николая I прошение осталось без рассмотрения.

Неизвестно, как долго продолжалось бы такое положение, если бы не активное вмешательство Перовского. Будучи в Петербурге (в январе 1835 г.), Перовский, теперь от своего имени, ходатайствовал перед царем о разрешении Алябьеву хотя бы проживать у родных в Московской губернии.

На этот раз «монаршее соизволение» последовало. Оно гласило: «Находящемуся в Оренбурге, лишенному чинов и дворянства, бывшему подполковнику Алябьеву дозволить жить у родных, с запрещением въезда в обе столицы и с отданием его под надзор полиции в месте его жительства».

Итак, Перовскому Николай не отказал. Не забыл, видимо, как во время декабрьского восстания 14 декабря на Сенатской площади Перовский заслонил его собой, приняв на себя удар, предназначенный «бунтовщиками» царю.

Эта очередная репрессия — «без права показываться в публике» — будет официально сформулирована в недалеком будущем в связи с новым эпизодом из непрекращающихся мытарств композитора. Если же оглянуться на перипетии невзгод и испытаний, выпавших на долю Алябьева начиная со злосчастного происшествия в феврале 1825 года, то с полным основанием можно распространить эту «формулу» на все годы гонений, постигших Алябьева.

Не очень щедрой была «монаршая милость». По-прежнему Алябьев лишен дворянства, чинов, а это значит и пенсии, по-прежнему вынужден довольствоваться скромным гонораром за изданные произведения и прибегать к помощи родных, а главное — по-прежнему оставаться поднадзорным.

Все же композитор отправляется в Московскую губернию окрыленный надеждами. Происходит это в конце марта 1835 года. Позади 10 лет тюрьмы и ссылки.

Итак, Алябьев в родных местах. Он поселяется в селе Рязанцы Московской губернии, в имении своей сестры Натальи Александровны Исленьевой. Родные находят его сильно изменившимся, постаревшим. Пошатнулось здоровье, еще больше ухудшилось зрение, мучает ревматизм.

Недолго наслаждается Алябьев отдыхом в домашней, уютной обстановке, окруженный заботами родных. Его тянет в Москву, поближе к театральной, артистической среде. Он изголодался по живым впечатлениям, встречам с А. Н. Верстовским (поддерживавшим переписку с ссыльным), общению с друзьями-музыкантами, литераторами.

И вновь на помощь приходит генерал Перовский. Он добивается согласия царя на зачисление Алябьева на службу в свою канцелярию с производством в чин... коллежского регистратора.

Не высокий это чин для бывшего подполковника гвардии, но все же в гражданских правах он восстановлен, хотя запрет проживания в столицах остается в силе, как и лишение дворянства, орденов, пенсии. Но в Оренбург Алябьев более не возвращается.

Зачислив Алябьева в корпусную канцелярию, Перовский снабдил его предписанием «по пути в Оренбург» заехать в Москву для выполнения некоего служебного поручения. Никакого поручения в действительности, конечно, не было, но представлялась возможность побывать в Москве, а с прибытием к месту службы Перовский «подчиненного» не торопил.

Нелегальное проживание в Москве длилось с небольшими перерывами в течение нескольких лет. Упорная молва утверждала, что Алябьев прибегал к «инсценировке» своего пребывания в Москве «проездом»: он разъезжал по городу в дорожном экипаже с привязанным к нему сзади пустым сундуком...

Эти тревожные годы, годы жизни с оглядкой по сторонам, были насыщены творчеством. Много внимания уделяет композитор театральной музыке. К трагедии В. А. Алябьева «Отступник, или Осада Коринфа» и к комедии Шекспира «Виндзорские кумушки» Алябьев пишет инструментальную музыку, хоры и балеты; сочиняет вокальное трио с хором «Ах ты, ночь ли, ночка темная» для небольшой сцены под названием «Московские картины», а также музыку к спектаклям и всевозможным театральным представлениям.

Создавая эти композиции, Алябьев проявил большую самостоятельность в решении стоявших перед ним задач. Избегая иллюстративности, он стремился к тому, чтобы музыка усиливала драматическую ситуацию, двигала сценическое развитие.

Не довольствуясь театральной музыкой, Алябьев приступает к сочинению оперы «Буря» по Шекспиру, пишет оперу «Рыбак и русалка» (либретто неизвестного автора). С большим увлечением работает над оперой «Аммалат-Бек» по повести А. Бестужева-Марлинского. В «Кавказской были», как назвал Бестужев свою повесть, Алябьева привлекли романтические образы главных героев — сильных людей с их свободолюбием, беспримерной храбростью, отвагой, бурными страстями. Не забывает композитор романсной лирики, хоровой музыки, которая, по собственному выражению, всегда была его неизменной страстью.

Это был период бурного творческого подъема. Время от времени, находясь в родной среде, в атмосфере, живо напоминавшей молодые годы, еще не омраченные обрушившимся на него несчастьем, Алябьев порой забывал о настоящем своем положении.

В Москве он особенно остро ощутил, что занялась заря русской музыки. Постановка оперы Глинки «Иван Сусанин» (1836 г.) ознаменовала наступление классической эры русского музыкального искусства. Не могло не воодушевить композитора обращение Глинки к его «Соловью» (фортепианные вариации 1833 г.), так же как и включение в изданный им сборник алябьевской элегии «Где ты, прелестный край» в «соседстве» с такими гениальными созданиями самого Глинки, как его романсы «Сомнение», «Где наша роза», и «Лезгинской песней» Даргомыжского.