На Кавказе происходит встреча Алябьева с давнишней знакомой — Екатериной Александровной Офросимовой, урожденной Римской-Корсаковой. Как и Алябьев, Римские-Корсаковы принадлежали к кругу московской знати. Семьи общались между собой. Екатерина Александровна была младшей дочерью, славилась красотой и обаянием. Еще тогда, до рокового февральского происшествия, она пленила воображение Алябьева, а встреча на Кавказе заронила в сердце композитора глубокое чувство, нашедшее отклик в прекрасных образцах его вокальной лирики.

Уже через несколько дней после этой встречи появляется посвященный Офросимовой романс «Тайна» на слова А. Вельтмана. В нем первые и последние слова каждой строфы образуют акростих «Я вас люблю». Офросимовой же посвящен вокальный цикл, в который, кроме «Тайны», вошли романсы «Я вижу образ твой», «Кольцо» («Печально на кольцо заветное гляжу»), «Где ты, где ты, друг мой милый», «До свиданья» («Прости! Как грустно это слово»), «Саша» («Люблю, когда пташка моя защебечет»). Таков этот «лирический дневник» композитора, воспевающий образ любимой, выражающий горесть расставания и несбыточную мечту о счастье.

Кавказская ссылка ознаменовалась также созданием большого цикла, вернее, группы романсов под общим заголовком «Кавказский певец», отличающихся разнообразием тематики. Впервые в русском романсе зазвучали образы Востока в «Кабардинской песне» («На Казбек слетались тучи») на слова поэта-декабриста А. Бестужева-Марлинского, а также в «Грузинской песне» и других... Здесь же родилось одно из выдающихся созданий песенного наследия Алябьева — «Как за реченькой слободушка стоит» (слова Дельвига) — песня глубоко драматического содержания, повествующая о тяжкой доле крестьянской женщины. Примечательно, что Дельвиг заимствовал начальные слова стихотворения из одноименной старинной русской песни, и Алябьев также положил в основу своего произведения подлинную мелодию русской народной песни. Украшает цикл один из чудесных образцов лирического творчества Алябьева — романс «Я вас любил» на слова Пушкина, несущий в себе глубокое, но сдержанно высказываемое чувство.

Куда бы ни забрасывала Алябьева горестно сложившаяся судьба скитальца, он неизменно проявлял пытливый интерес к песенному творчеству народов, населявших тот край.

Подобно писателю-декабристу А. Бестужеву-Марлинскому, находившемуся в одно время с Алябьевым в кавказской ссылке, Алябьев изучал жизнь, быт и музыку горцев, посещал их аулы, бывал на праздниках, слушал кавказскую народную музыку в живом звучании, записывал не только песни, но и инструментальные наигрыши. Народные мелодии сделались основой ряда «восточных» (вернее, «кавказских») романсов, таких, как «Кабардинская песня», «Песня Кичкине» на слова Бестужева-Марлинского, «Грузинская песня» на слова А. Якубовича, «Любовник розы соловей» на слова И. И. Козлова, «Черкес» на слова В. А. Алябьева.

Народнопесенные интонации окрашивают и некоторые созданные здесь фортепианные пьесы. Любопытный образец инструментального воплощения народных мелодий — кадриль, построенная на темах кавказских народных напевов. Одна из «фигур» этой кадрили (опубликована в 1834 г.) воспроизводит ту же восточную мелодию, которая впоследствии была использована Глинкой для «Персидского хора» в опере «Руслан и Людмила».

Кавказский период ознаменовался таким значительным и важным творческим начинанием, как гармонизация украинских народных песен, собранных знатоком и исследователем поэтического творчества украинского народа М. Максимовичем. Видный ученый, естествоиспытатель был направлен в 1832 году на Кавказ для собирания образцов растений. Здесь и произошло его знакомство с Алябьевым, перешедшее в творческую дружбу. Сборник под названием «Голоса украинских песен» был задуман в двух тетрадях. Вышла только одна (в 1834 г.). В ней помещено 25 украинских народных песен разного характера, преимущественно лирического.

Гармонизуя песни, Алябьев ставил перед собой задачу сохранить народный напев во всей его первозданной чистоте. В предисловии к сборнику Максимович писал: «Занимаясь собиранием украинских песен, я, сколько мог, доставил и напевы или мотивы оных. А. А. Алябьев взял на себя труд аранжировать оные для пения и фортепиано: и вот первая тетрадь, за которую любители народного пения, которых теперь так много, будут обязаны новою благодарностью любимому певцу; я же винюсь перед ним в том, что так замедлил изданием оной».

В 1834 году Н. В. Гоголь отметил высокие качества недавно изданного собрания песен Максимовича и при нем «голоса», переложенные Алябьевым. А. Н. Серов в статье «Музыка южных славян» (1861 г.) относит этот сборник к числу «замечательных из доселе изданных украинских песен». На Кавказе Алябьев записывал и русские народные песни. Его «Песнь Баяна» о борьбе Древней Руси с врагами (на слова Н. Языкова) также написана на Кавказе и является откликом на волновавшие русское общество события на Балканах, где происходила героическая борьба болгарского народа за свое освобождение.

Алябьев исправно лечился на Минеральных Водах, терпеливо переносил жесточайшие процедуры, и все же здоровье не улучшалось. По-прежнему плохо обстояло дело со зрением, мучил ревматизм, а срок лечения быстро подходил к концу. Мысль о возвращении в Сибирь (ведь Алябьев числился в отпуске) страшила.

Кроме неустанных хлопот родственников о помиловании, стремление к облегчению участи Алябьева проявил и командующий войсками Кавказской линии генерал-лейтенант Вельяминов. Он организовал специальную медицинскую комиссию, которая дала заключение о плохом состоянии здоровья Алябьева и положительный отзыв о его поведении. Царь по-прежнему был неумолим. Единственным проявлением «монаршей милости» была перемена места ссылки. Царь «повелеть изволил» назначить новое место изгнания — отправить «преступника» в крепость Оренбург под начало генерал-губернатора Василия Андреевича Перовского.

В Сибирь Алябьев больше не вернулся, но ссыльным преступником остался.

В лице генерал-губернатора Перовского Алябьев встретил не бездушного царского сатрапа, а скорее покровителя, очень много сделавшего для облегчения участи своего поднадзорного не только во время его пребывания в крепости Оренбург, но и в дальнейших мытарствах композитора[16].

Не располагая сведениями о прежнем знакомстве Алябьева и Перовского, надо полагать все же, что популярный композитор, к тому же друг Грибоедова, не мог быть неизвестным губернатору.

Повезло Алябьеву и в отношении интересного музыкального окружения, неожиданно оказавшегося в далеком степном краю.

В канцелярии губернатора служил В. Н. Верстовский — родной брат известного композитора. Талантливый музыкант, он был отличным скрипачом, недурным пианистом. Способным виолончелистом оказался и военный инженер Агапьев. Среди оренбургских любителей музыки нашлись певцы, инструменталисты. В Оренбурге и окрестных городах выступал с концертами организованный и руководимый В. Верстовским струнный квартет. В домах местной интеллигенции часто устраивались музыкальные собрания.

С первых же дней завязывается дружба Алябьева с Верстовским; они чуть ли не каждый день встречаются, музицируют, играют на фортепиано в четыре руки.

Если в тобольской ссылке «творческой лабораторией» и стимулом к развитию симфонического дарования композитора был местный оркестр, то в Оренбурге такой «лабораторией», но уже для камерно-инструментального творчества, оказался квартет, отличные солисты-инструменталисты.

Со свойственной Алябьеву совершенно удивительной активностью он отдается стихии камерно-инструментального творчества.

В созданных в оренбургской ссылке трехчастном Трио (ля минор) для фортепиано, скрипки и виолончели, скрипичной и фортепианной сонатах, вариациях для скрипки и фортепиано ясно ощущается, особенно в фортепианном трио, романтическое начало. Оно сказывается в порывисто-устремленной музыке I части, сменяющейся созерцательно-ясным Adagio, в бурном и радостном финале, в общем взволнованном тоне музыки. В качестве тематического материала композитор часто использует (в вариациях, в частности) мелодии русских народных песен или создает оригинальные темы, по характеру близкие народнопесенным или романсным мелодическим оборотам.