Если бы ван Геер и захотел возразить, все равно бы не вышло — он не мог не то что пошевелиться, язык во рту отказывался повиноваться.

— Как алчный человек, — продолжил Машиах нравоучительную лекцию, — ты испугался, что я не позволю тебе отнять мою якобы власть, которой ты так жаждал. Твоя подозрительность не позволила принять, что я просто ухожу. Как человек трусливый, ты испугался удара в спину и ударил в спину первым, на что толкнула тебя подлость. Заметь, — Лерер сделал паузу, во время которых обычно нравоучительно наставлял палец, — я не назвал тебя глупым, потому что ты не глупец. Ты алчный и бесчестный подлец, но глупцом ты никогда не был. Однако предсказуемость порочной человеческой натуры все же оказалась сильнее и не удержала тебя от глупости.

Машиах приблизился, его голос зазвучал почти в упор:

— Думаешь, я обиделся? Думаешь, я тебя ненавижу? Уверяю, это неправда. Ты — мой ученик, а каждого ученика рано или поздно посещает крамольная мысль, что вот сейчас, в этот самый момент, он наконец-то превзошел своего учителя во всем, и что настала пора избавиться от постороннего влияния, мешающего расправить плечи. Печальный, но закономерный, предсказуемый и неизбежный итог. Даже Святой Арриан, самый верный и преданный ученик Единого, покинул своего учителя и обрек его на сожжение язычниками. — Машиах вздохнул. — Очень жаль, что ты решил избавиться от моего влияния таким необдуманным и недальновидным способом.

Лерер отступил, вновь начал тихо вышагивать перед ван Геером.

— Я готов простить человеку все: сомнения, нерешительность, трусость, глупость, жестокость, невежество, жадность, — заговорил он вновь после недолгого молчания. — Но вот что я никогда не прощу, так это предательство. Что хуже всего, ты предал меня не по своей воле. Ты стал лишь орудием в руках других предателей, которые в силу невежества и глупости своей испугались за жизни и поспешили избавиться от угрозы, за которую сочли меня. Но поскольку смелости им никогда бы не хватило, они заложили семена сомнения в твой разум, которые взошли на благодатной почве подозрительности. Предатели уже понесли справедливое наказание. И ты тоже будешь наказан.

Ван Геер вздрогнул, вдруг осознав, что стал безвольной пешкой в заранее спланированной игре и выполнил лишь то, что от него требовалось для победы в очередной партии.

— Не переживай, сын мой, ты не умрешь, — ободрил его Машиах, заботливо похлопав по плечу. — По крайней мере, не сейчас. Я не настолько расточителен, а ты слишком ценный материал, чтобы просто выбросить тебя. Ты еще сослужишь свою службу. Возвращайся в Анрию. Занимайся тем, что тебе так по сердцу. Я тоже скоро туда приеду, как только закончу свои дела здесь. Понимаешь ли, любопытство — мое самое уязвимое место. Не могу отказать себе в удовольствии и не понаблюдать за вами.

Ван Геер облизнул пересохшие губы.

— Ты не отпустишь меня, — прохрипел он, морщась от боли в горле. — Ты не допускаешь ошибок.

— О, сын мой! — мученически простонал Машиах. — Конечно же, я тебя отпущу! Скажу даже больше, я не вспомню об этом мелком недоразумении, из-за которого мы едва не разругались сегодня. Да и ты, ты, сын мой, тоже о нем не вспомнишь. Эрвин! Эрвин, мальчик мой, подойди, пожалуйста.

Чьи-то шаги отозвались гулким эхом в каменных стенах.

— К сожалению, ты не видишь его, но я все равно представлю вас друг другу, — воодушевленно сообщил Машиах. — Эрвин, знакомься: Артур ван Геер. Артур, это Эрвин Месмер, мой новый ученик. Когда-нибудь, в один прекрасный день он тоже решит, что превзошел учителя во всем, но искренне надеюсь, что этот день настанет нескоро. Кстати, очень талантливый молодой человек. И я, пожалуй, оставлю вас наедине, чтобы вы узнали друг друга получше.

Лба ван Геера коснулись губы.

— Прощай, сын мой, — грустно сказал Машиах. — Не думаю, что мы когда-нибудь еще с тобой встретимся.

Он ушел, чародей почувствовал это. Наступила напряженная тишина, в которой слишком неожиданно и громко прозвучали слова, произнесенные Эрвином Месмером:

— Постарайся расслабиться и ни о чем не думать. Так тебе будет легче.

А потом в мозг ван Геера вгрызлось тупое сверло пронзительной боли.

Ночной сторож сада герцогини Анны заворочался на импровизированной койке в сторожке, продрал глаза и сел, широко зевая. За долгие годы службы его организм привык обходиться без часов и просыпаться в строго назначенное время — на рассвете, чтобы совершить обход и открыть запертые на ночь ворота. Такое поразительное умение надежно оберегало сторожа, и за десять лет он еще ни разу не попался спящим на посту. Хозяева сада, конечно, переживали за древние скульптуры, но не настолько, чтобы подниматься среди ночи с уютной постели и проверять добросовестность работника.

Старик выбрался из сторожки, кутаясь в старую шинель, зябко поежился и потянул носом еще прохладный, свежий анрийский воздух, пропитанный сыростью предрассветного тумана. Где-то на аллее в густых кронах тополей и кленов все еще пел соловей. Шелестела листва на легком ветру. День обещался быть теплым и погожим.

Сторож потер глаз, завернул за сторожку по малой нужде, а потом отправился в обход.

Он привычно бродил по аллеям и с плохо скрываемым возмущением разглядывал мраморные статуи голых мужчин, женщин, детей, животных, а иногда дикой, почти дьявольской помеси голых людей с животными: у кого-то были звериные головы, у кого-то — звериными были иные примечательные и не очень части тела. Язычники, что с них еще взять. Сторож доживал шестой десяток, был отставным солдатом и пламенным ваарианнином, и языческий разврат больно задевал его чувства, поэтому он почти с благосклонностью относился к мраморным мужикам с козлиными копытами или львицам с женскими головами — хотя бы срам шерстью прикрыт.

Выйдя на дальнюю аллею, самую тенистую во всем саду, куда обычно благородные господа забредали разве что во время полуденного зноя, сторож вдруг остановился и потер глаза кулаками. Не помогло: из тумана по-прежнему проступала черная человеческая фигура, сидящая на скамейке под дубом.

Сторож выпятил впалую грудь, напуская грозный вид, и решительно зашагал по дорожке, хрустя гравием под сапогами.

Он приблизился к нарушителю, сурово взглянул на него из-под бровей. Невольно отвлекся на мраморную статую на постаменте рядом со скамейкой — обнаженную женщину с птичьими крыльями, стоявшую на одной ноге и как будто готовившуюся упорхнуть. Наверняка, то была давно мертвая языческая богиня с вычурным илойским именем, но сторож называл ее просто «Голая баба с сиськами и крыльями» и каждый раз желал ей уж наконец-то взлететь с постамента и успешно не вернуться, чтобы не смущала своим бесстыжим мраморным хозяйством честной народ.

Сторож раскрыл было беззубый рот, но не окликнул нарушителя, лишь нахмурился и подозрительно присмотрелся внимательнее. Смотрел долго, с минуту, не меньше, прежде чем со страхом понял, что нарушитель как будто и не дышит. Не то чтобы сторожа пугал мертвец на скамейке, просто ему очень не хотелось объяснять начальству, как покойник пробрался в запертый на ночь сад и почему испустил дух именно здесь.

Сторож подкрался к мертвецу и осторожно протянул морщинистую руку, чтобы ткнуть в плечо.

Покойник внезапно распахнул веки и цепко впился в старика взглядом, словно только и ждал, когда тот захочет его растормошить. В тумане могло показаться, что вместо глаз у покойника лишь пустые бельма.

— Мать твою ети! Свят-свят! — отпрянул сторож, осеняя себя спасительным святым пламенем.

Покойник моргнул, прищурился, изучая перепуганного старика. Затем молча встал, развернулся и зашагал по гравиевой дорожке, не издавая ни звука и растворяясь в утреннем тумане.

Сторож посмотрел вслед, просеменил к скамейке, сел, потер глаза, а потом огладил седую бороду, крепко задумываясь: не привиделся ли ему поутру старый герцог, которого, по слухам, утопил любовник распутной герцогини в здешнем пруду, и не пора ли завязывать с чаркой на ночь для согрева?