— Потому, мой да-ра-гой, — не осталась в долгу Натэлла Георгиевна, — что не случалось событий, которые натолкнули бы меня на такие серьезные соображения.

Пусть он вспомнит, как всегда и во всем оба они, отец и мать, торопились идти навстречу желаниям дочери— для быстрейшего их осуществления, но от самой Галины никогда ничего не требовали — она все получала в готовом виде. Поэтому понятий о трудностях и сложностях жизни для нее просто не существовало. Она недурно училась? Верно… и все-таки: по ризным предметам средней школы («вот мы же оба помним об этом!») Галину всегда, что называется, поддерживали под локоток. И, уже взрослая, она ни за что не выдержала бы приемных испытаний в институт, если бы не помощь Пети Мельникова. Да ведь сама же их дочь благодарно умилялась тому, с каким неистощимым терпением и остроумной настойчивостью Петя «натаскивал» ее по математике и литературе.

— Для чего ты мне об этом напоминаешь? — насупился Петр Семенович. — Уж не для того ли, чтобы я сменил гнев на милость по отношению к Мельникову?

— Нет, только для правды, — просто ответила жена.

Заглянув перед сном в комнату Галины, Сковородины встревоженно переглянулись: девичьи щеки горели темнокрасными плитами больного, жаркого румянца.

— Ах, она еще к тому же сегодня простудилась! — испугалась Натэлла Георгиевна.

Она легла в комнате дочери.

Петр Семенович долго курил в кресле и думал, думал…

Удивительное дело, будто какое-то беспокойное течение ворвалось в его жизнь. Она всегда казалась ему вполне четко установившейся в своих основных гранях и выражениях. Первое — его работа, его конструкторский цех, теоретические, конструкторские задачи, план, время, высокое качество точности… Далее служебные взаимоотношения между ним, руководителем, и сотрудниками— представителями, разных поколений и способностей. Второе — его личная, так сказать, частная жизнь, семья, дружеские связи, быт, немногие скромные удовольствия. То и другое никак не соприкасалось между собой, и Петр Семенович привык считать эту несхожесть не только абсолютной нормой, но и честно заработанной многими годами труда для отечественной промышленности, а значит, и для советского общества. Столь же неотъемлемо заработанным своим правом Петр Семенович считал все принимаемые им меры для ограждения своей профессии не только как суммы знаний и опыта, но и как таланта от всего наносного и случайного. «Бережет же свой голос певец, не растрачивает его по пустякам, — говаривал он, — так и талант конструктора нельзя растрачивать на мелочи».

И творческое самочувствие Петр Семенович привык находить в гордом достоинстве своей профессии, а также и ее «незыблемом праве» на какую-то «законную долю» индивидуализма и благородного одиночества — «ты сам свой высший суд», как любил он повторять с полушутливой торжественностью, убежденный в том, что «конструкторы — люди считанные» даже в такой бескрайней стране, как Советский Союз.

«…Может быть, именно из-за этого твоего привычного убеждения — «ты сам свой высший суд» — ты так холодно принял обращенное к тебе доверие Пети Мельникова?» — вдруг снова толкнула его быстрая и едкая мысль.

Петр Семенович снова с досадой заспорил с этим ироническим внутренним голосом:

«Да что тут такого? Партия учит рабочий класс и нас, его техническую интеллигенцию, гордиться порученным нам целом… и...»

Но неуступчивый голос снова прервал его:

«Ах, до чего же это просто и благопристойно — спрятаться за бесспорные факты общего значения, оставив свою особу в нетронутом виде!»

После этих, только ему одному слышимых внутренних споров Сковородин плохо спал и поднялся утром с тяжелой головой. Сегодня утром его к тому же рано разбудил слишком громкий от волнения голос жены, которая по телефону вызывала врача.

— Так и пышет вся! — прошептала Натэлла Георгиевна, когда оба они вошли в светлую комнатку Галины.

Пылая багровым румянцем, дочь забылась в жарком и больном сне.

Вскоре приехал врач, старый друг Сковородипых, и определил «острую простуду вследствие глубокого охлаждения, что может повлечь за собой воспаление легких».

Потом, уже за большим письменным столом в своем конструкторском кабинете, Петру Семеновичу даже навязчиво вспомнились многие, так и не высказанные никому, злые, колючие мысли. Сейчас к ним прибавилось и отцовское беспокойство, которое еще сильнее обострило то усложненно-дурное настроение, которое Сковородин определил для себя как «нескончаемая напасть». Живым воплощением этой «напасти» виделся ему за длинным чертежным столом высокий, худощавый Мельников.

Следя за движениями молодого чертежника, Петр Семенович строптиво отмечал про себя любой жест или поворот молодой светловолосой головы как что-то нестерпимо лишнее и даже притворное. При этом ни один вопрос не возникал у придирчивого наблюдателя о том, как Петя Мельников должен чувствовать себя после вчерашней мгновенной встречи с Галиной в вестибюле кинотеатра.

А Петя словно вновь и вновь видел вчерашнюю встречу и все, что было после.

«Пошли, пошли!» — сурово пробормотал Гриша Линев, почти втолкнув его в заполняющийся зрителями зал. Фильма Петя как бы не видал и не слышал ни одного слова с экрана. Гриша, следя за другом, возмущался:

— Вот как «она» тебя измучила! — И Гриша старался убедить Петю, что Галина все «начисто забыла», «обзавелась новым женихом» и вот уже торжествует.

Но сам Петя не увидел никакого «торжества» в выражении девичьего лица, напротив, оно показалось ему очень несчастным, а в ее жадно и пугливо обращенном к нему взгляде Петя успел увидеть что-то жалкое и детски-беспомощное.

— Я видел ее лицо, Гриша, и я знаю, знаю: она ужасно страдает… и помнит меня, помнит!

— Но ведь разрыв-то между вами произошел, она тебя оскорбила! Почему же ты не можешь ее выкинуть из головы?

— Да как можно забыть многие и многие радости и счастье, которое было связано с ней, только с ней?

— Но ведь твою работу, Петя, она ни во что не ставила?

— Да… В этом она ошибалась, — заговорил Петя вдруг задрожавшим голосом. — Она видела все как-то в отдельности… Вот здесь я, Мельников, и она… А вот там, где-то далеко, моя работа. А я, напротив, все видел и вижу вместе: и работа моя и она, Галина, — все это одно, все вместе…

«И на черта мне надо было допытываться, — досадовал на себя Гриша, — что, как и почему, когда человеку и без того тяжко и тоскливо!.. Любит он ее, эту Галину… и ничего тут не поделаешь…»

— Я вот чувствую, — говорил, волнуясь, Петя, — ей обязательно нужно это понять, продумать… и выйти на прямую дорогу. Если она будет чаще вспоминать, о чем я с ней говорил, нужные мысли придут к ней… и она решит… да, конечно, решит в конце концов, как ей поступить…

— «В конце концов»! — возмущенно повторил тогда Гриша. — А ты пока что будешь мучиться?..

Но Петя промолчал, и Гриша, с детства привыкнув прислушиваться к настроениям друга, больше не говорил о Галине.

А Петя теперь словно видел ее перед собой, и чаще всего в новом ее душевном состоянии: темные глаза ее полны невыплаканных слез, беспомощно дрожащие губы словно таят в себе множество только к нему, Пете Мельникову, обращенных слов, но потрясение от встречи так сильно, что она, его Галина, не может их вымолвить.

«Нет, она не забыла меня, она любит… и раскаивается… Милая, шальная ты моя головушка… теперь ты терзаешь себя, зачем все это случилось!.. Если бы мы могли сейчас встретиться, тебе сразу стало бы легче… Моя обида на тебя сразу исчезла, как увидел тебя, несчастную, заплаканную… Но как утешить тебя, как встретиться с тобой, милая, бедняжка моя?»

Так, как теперь, с бесконечной жалостью и всепрощающим пониманием, он никогда не думал о Галине; прежде она всегда виделась ему картинно, как юная березка в Нескучном саду, на фоне голубого неба. Никогда он не знал боли и тревоги за нее, а теперь они постоянно были с ним.

И сейчас за своим чертежным столом Петя при всей своей привычной выдержке вдруг снова как бы видел перед собой заплаканную, несчастную и словно затерянную в суете людской Галину; и мысли о том, что он нужнее всего ей именно сейчас, с неодолимой силой приступали к нему везде.