– Что?

– Под номером четыре. В списке твоих самых интересных отличительных черт. Твоя спальня.

– А вот это наглое вранье. Ты просто придумываешь на ходу, да?

– Ага. Чтобы не слишком распускать нюни из-за всей этой фигни.

– А под номером один, наверное, будет форма ногтя на моем пальце ноги или что-то в этом духе.

– Нет, это точно идет под номером три. У тебя прелестные ногти. – Когда Эстер стало лучше и она смогла сесть, Джона сказал: – Давай я отвезу тебя домой.

Эстер покачала головой.

– Не домой.

– Ладно. Тогда… Я показал тебе свое любимое место. Почему бы тебе не показать мне свое?

Когда они сели обратно в пропахшую рвотой машину (Джона, разумеется, за руль), она попросила отвезти ее на парковку местного торгового центра.

– Итак… мы на парковке, – заявил он, припарковавшись.

Эстер до сих пор дрожала, обливалась потом и вообще была не в себе. Будь прокляты эти панические атаки.

– Когда нам было по одиннадцать лет, мама привезла нас сюда утром в канун Рождества.

– Сделать последние покупки?

– Не совсем. В машине она объяснила нам, что не сможет в этом году купить подарки. Два месяца назад папа заперся в подвале, Редж содержался в Лилак-Хилл, а ее уволили с работы, так что у нас не было денег. Ни копейки. Даже на еду.

– И это твое счастливое воспоминание?

– Тогда мы провели здесь целый день, только мы втроем. Мы ходили по территории магазина, спускались с этажа на этаж и подбирали любую мелочь, которую удавалось найти. Собрали мы немного, всего несколько долларов, зато днем на это можно было купить каждому по пряничному человечку. Маме, к сожалению, не хватило, поэтому два четвертака она решила сохранить – сказала, будто они счастливые. Она не откусила ни кусочка от наших пряников, а позже, когда мы вернулись домой, проплакала всю ночь.

– Постой, может, я чего-то не понимаю, но эту историю с трудом можно назвать веселой.

– Это мое последнее воспоминание о ней настоящей. Последний раз, когда мы действительно были семьей, понимаешь? И пусть папа по какой-то причине заперся в подвале, мы с Юджином верили, что на Рождество он все-таки выйдет и удивит нас. Папа обожал Рождество, любил его больше, чем мы, и никогда не пропускал. Нас не волновало, что мы не получим подарки, что провели канун Рождества, подбирая монеты, – потому что тогда мы думали: мама с нами, папа вернется на следующий день, а на ужин мы будем есть пряники. Жизнь была прекрасна.

– Но твой отец так и не вышел из подвала.

– Думаю, это ее и подкосило. Рождество. Бесконечное ожидание того, чего не случится. Следующую неделю мы каждый день ужинали у нашей тети Кейт, а потом мама выиграла три штуки баксов в игровых автоматах. Счастливые четвертаки на самом деле оказались счастливыми. В тот день она пришла домой с целой горой запоздалых рождественских подарков: сотовые телефоны, книги, всевозможные лакомства – все, что она так хотела нам купить, но не могла позволить. Себе она приобрела единственную вещь – бусы из тигрового глаза на удачу. Я не испытываю к маме ненависти из-за того, кем она стала. Хотела бы, но не могу. Я слишком сильно ее люблю. В этом-то и загвоздка. В этом кроется проблема любви. Однажды полюбив человека, ты всегда, кем бы он ни был, будешь позволять ему уничтожать тебя. Из раза в раз. Даже самые лучшие люди находят способ ранить тех, кого любят.

– Моя мама погибла в автомобильной аварии вскоре после рождения Реми, – тихо произнес Джона. – В тот день, когда я исчез. В день святого Валентина. По этой причине я ушел из школы. Меня сняли с занятий до начала перемены. После ее смерти все пошло наперекосяк.

– Господи, Джона, я понятия не имела! Черт. Мне так жаль… – все эти годы тихие злобные голоса нашептывали ей, якобы Джона ушел из-за нее. Потому что другие дети обзывали и всячески обижали ее, и ему надоело постоянно заступаться, противостоять их жестокости. Но это, разумеется, оказалось неправдой. А Эстер, разумеется, провозгласила себя пупом земли. Тревожные люди всегда полагают, будто мир вращается вокруг них, но знание правды не избавляет их от склонности верить в ложь. – Расскажи мне о ней.

Джона улыбнулся.

– Она преподавала литературу, хотя всегда хотела быть актрисой. Поэтому так любила Шекспира. Клянусь тебе, она начала читать мне произведения Шекспира раньше, чем книжки с картинками! А еще она купила мой первый набор красок, увидев, как хорошо у меня получается рисовать. Она была единственной, кто не посмеялся надо мной, когда я сказал, что в будущем хочу стать гримером в кино. Кстати, я рассказывал ей о тебе.

– Не может быть.

– Это правда. Я поделился с ней тем, что тебя дразнят в школе, потому что меня это сильно расстраивало. Тогда она усадила меня за стол, привела цитату: «Каждой тирании нужно добиться той точки опоры, чтобы люди с чистой совестью хранили молчание[39]», потом объяснила ее значение и сказала, что мне нужно делать. На следующий день я впервые сел рядом с тобой.

– Ее смерть буквально погубила моего отца. Раньше он был хорошим парнем, но его горе вскоре переросло в глубокую депрессию, депрессия привела к выпивке, а выпивка сделала озлобленным.

Эстер не знала, что сказать, поэтому сделала единственно возможное в подобной ситуации: положила руку Джоне на плечо и прижалась к нему головой.

– Однажды, – сказал он, – каждый человек в мире проснется и поймет, что его родители – такие же люди, как и он сам. Иногда они бывают хорошими, иногда – не очень.

Прежде чем отправиться домой, Эстер с Джоной купили себе по прянику в том самом магазине, куда шесть лет назад Розмари Солар привозила своих детей. Эстер сделала себе мысленную пометку добавить пряничного человечка в список запрещенных сладостей, продаваемых в школе.

Возле машины они заметили блеснувший в темноте четвертак, но никто из них не остановился, чтобы его подобрать.

Тем вечером Джона решил отправиться на встречу с отцом Эстер, на которую, по его словам, она тоже была приглашена. Эстер пыталась его отговорить – Джона не обязан нести эту ношу, – но он был непреклонен. Сказал, что уже пообещал Питеру прийти, к тому же он совсем не прочь провести вечер в заплесневелом подвале, потому что ему не нужно возвращаться домой. Как заверил ее Джона, Холланд не обращался жестоко с Реми. По факту он вообще почти ее не замечал.

Незадолго до заката Джона уехал и через полчаса вернулся с бутылкой дорогого виски. Эстер не стала спрашивать, где парень его достал. Молодой человек привычным жестом повесил кошку на шею, будто шарф, и они вместе спустились в подвал.

Только оказавшись внизу, Эстер обрадовалась, что Джона все-таки решил остаться. Тот хлам, который в обычное время высился опасными стопками, сейчас был аккуратно разложен и убран к стенам. Полы сверкали чистотой. В центре комнаты стоял стол, окруженный тремя стульями, а полоска ткани, прежде украшавшая стены, превратилась в скатерть. Сам Питер сиял: парализованная половина его тела блестела в тусклом свете точно отполированное дерево. Эстер видела образовавшиеся под его кожей годичные кольца – опаловые вены белыми прожилками пронизывали темное дерево.

Питер вымыл волосы, постриг бороду. На протяжении четырех недель отец Эстер, как он сам поведал, питался одним рисом и фасолью, чтобы потом со спокойной душой потратить скрупулезно отложенные средства на этот ужин. Эстер и Джона предложили заплатить за заказанную им тайскую еду, но Питер ничего не хотел слышать.

Так они провели вместе несколько часов. Джона вновь стал прежним: таким, каким Эстер впервые увидела его на никелевом заводе, когда он с напитком в каждой руке рассказывал какую-то грандиозную историю группе подростков. Тем, кто нарисовал красочную галактику, чтобы скрыть живущую внутри него тьму.

Было очевидно, что Питер восхищается им.

– Нам нужно как-нибудь собраться еще раз, – сказал он и поднял здоровую руку для тоста. – За новых друзей.