– Но при этом бесплодная, как уже судачили.

Яра как будто не услышала последних слов. Другое сказала:

– Когда мы с Мириной от древлян приехали, Радко лишь свою пятнадцатую весну проживал. Длинный был, худенький, совсем еще отрок. Но дерзкий, красивый. Он Мирину сперва задирал, злился на нее, словно новая жена Дольмы виновата, что заняла место Збудиславы. Ведь Збудислава всегда с младшим братом мужа была ласкова, заботилась о нем. А тут какая-то древлянка, которая и не посмотрит на отрока. Однако когда Радко через время из похода на булгар вернулся, то уже витязем себя посчитал и совсем иначе жену брата затрагивал. Мирина лишь на три года его старше, но в ту пору цвела красой, как никогда, – всегда нарядная, убранная, будто царевна заморская. Да и красотой своей похваляться любила, на иного мужика так глянет… Тот же Творим немел от ее взора, а Бивой прямо трясся весь, стоило ей к нему обратиться ласково. Даже Хован женатый на нее засматривался. Радко же просто взора с нее не сводил. И ведь уверен был, что такой, как он, всякой голову заморочит, как любостай[99]. Вот к ней и подступился. А она сразу мужу пожаловалась. Тогда Моисей сильно Радко выпорол. Еле отлежался парень, я же его и выхаживала. Жалко мне его было, глупого, но такого пригожего юнца. Но что-то в нем опасное было. Я его, честно говоря, немного побаивалась.

– Видать, еще тогда он запал тебе в душу, вот и побаивалась, – сухо заметил Озар.

Яра посмотрела с вызовом:

– А кому бы такой не запал в душу – веселый, дерзкий, пригожий, как сам Ярила. Но мне тогда он как младший брат был, я ведь почти на шесть годочков его старше. Да и ко мне Радко лишь с почтением относился. Мирину же, казалось, сторониться начал. Но она не такая, чтобы хоть кому голову не заморочить. Вот и заигрывала порой. И все же я была уверена, что оба они блюли себя ради Дольмы. Однако этим летом, как только отгуляли мы Ярилу[100], Радко вдруг снова как с цепи сорвался. И Мирине просто проходу не давал. Да только она опять мужу пожаловалась. И снова Дольма приказал Моисею выпороть Радко.

– Ну, все ясно, – заложив руки за голову, молвил Озар и вдохнул всей грудью. – Подманила красивого деверя Мирина, когда поняла, что от мужа понести не может. А как почувствовала, что получилось у нее, то сразу в сторону. И Перун мне свидетель, Дольма бы их за подобную связь не помиловал.

Сказал это ровно, без особого удивления, так как сам давно все понял. А вот Яра никак не могла успокоиться:

– Ты пойми, волхв, если про их связь кто прознал… Страшно и подумать, но, может, опасаясь огласки, полюбовники Дольму и того… Ведь в тот день Мирина почти нагая в реке плясала, все на нее смотрели, да и Радко возле самого Дольмы был. И теперь… Горько мне теперь, – всхлипнула Яра. – Особенно как подумаю, что и Тихона Радко мог сбросить отсюда… – И она посмотрела на уходящий вниз склон. – К тому же Тихон углядел кого-то из окна в ту ночь, когда Жуяге голову проломили. А вдруг бы опознал, что это младший Колоярович? В ту грозовую ночь Радко в доме не ночевал. Ну а потом… Потом Тихон меня к нему вместо Мирины покликал. И знаешь, как меня, еще неопознанную, Радко во тьме назвал? Голубка моя! Но я бы его не выдала, если бы не Тихон… Вот и решила поделиться с тобой тем, что меня гложет.

– А не потому ли, что взревновала? – резко спросил Озар. Голос его уже не был душевным, чарующим.

И опять волхв почувствовал, как что-то сдавило в груди. Смотрел в сумерках на ключницу, злился и сам себя осуждал за это. И на что ему эта вековуха белобрысая? Но как подумает, с какой охотой Яра побежала к Радко, решив, что тот покликал ее… А потом еще вспомнилось, как она ласково улыбалась парню, как волосы ему лохматила. Тянуло ее к пригожему Колояровичу, тут и гадать не надо.

А его самого…

И Озар вдруг сделал то, что давно хотел: схватил ключницу за плечи, сильно прижал к себе и поцеловал яростно в губы.

Она и не сопротивлялась, замерла, стояла в его руках притихшая, покорная. От его неожиданной силы и страсти совсем в голове помутилось. И губы его – горячие, яростные, властно раздвинувшие ей рот, – словно подчинили ее, оглушили, унесли куда-то, где нет ни мыслей, ни возмущения. Да какое же тут возмущение, когда неожиданная сладость вдруг опалила в груди, когда поддаться его зову захотелось так… как и представить себе не могла. И она продолжала стоять в его руках, ощущая, как жесткий поцелуй становился мягким, упоительным, сладостным…

Только после бесконечно долгого мгновения Озар прервал поцелуй, сам еще потрясенный, но довольный ее покорностью.

– Дивная моя… – прошептал в запрокинутое лицо Яры, в закрытые глаза.

Он все же отступил, переводя дыхание, заметил, как она пошатнулась, ухватившись рукой о парапет, как будто опасалась споткнуться, осесть. Смотрела на него какое-то время, но потом, так ничего и не сказав, начала пятиться, пока не повернулась и кинулась прочь, унеслась, сбежав по лестнице легкой тенью. Словно померещилась.

Но ничего ему не померещилось. Ни то, что она поведала, ни вкус ее прохладных покорных губ. Ведь не откликнулась… но и не вырывалась.

И только немного спустя, оглянувшись, Озар заметил над крышей летней кухни открытое окошко Вышебора. Темным оно было, не разглядишь во мраке, смотрел ли Вышебор оттуда или уже почивать лег. А еще подумалось: что мог видеть старший Колоярович из окна прошлой ночью? Хотя, если бы видел что-то, отмалчиваться бы не стал. Или стал? Смолчал бы, если бы дело касалось его брата Радко?

Яра же успокоилась лишь у себя в горнице. Сама не помнила, как сюда пришла, как, минуя истобку, где уже все укладывались, что-то отвечала на пожелания добрых снов. Или не отвечала? Поцелуй Озара многое ей открыл. Ишь ты, волхв, ведун, перунник! Но такой… О, она ведь и ранее замечала, что он с нее глаз не сводит.

В темноте, разматывая узел волос, ключница довольно улыбнулась.

– Вот так-то! – сказала в темноту. И улыбка ее стала шире, глаза засветились, как у кошки в ночи.

Добрыня старался не вмешиваться, когда Владимир обговаривал что-либо с византийцами. Вот и сейчас, находясь в расписной палате, воевода стоял себе в сторонке, вроде как присутствовал, но при этом оставался незаметным. Ему-то и дел сейчас, так это сообщить князю, что охотники высмотрели славного оленя в лесах за речкой Либедь, да сказать, что к ловам все готово. Но приходилось ждать, пока Владимир с послами заморскими обсуждение закончит. Это не Добрыни дело, его племяш – умелый правитель, сам сладит. Да и царице Анне не нравится, что дядька возле ее мужа по поводу и без. Жёны Владимира, они все такие, им желательно самим влиять на супруга, чтобы никакой Добрыня не вмешивался. Такой и Рогнеда Полоцкая была, теперь же Анна ромейская тоже не сильно рада, что Владимир то и дело с дядькой советуется. Вот Добрыня и старался себя не выпячивать. Он уже понял, что решение Владимира отправить его в Новгород от Анны исходит. Хотя не сильно и расстроился. Новгород Добрыня любил, давно там посадником состоял и теперь даже несколько сердился на себя, что в Киеве стольном засиделся. Ну, сотворили они тут великое действо, окрестили народ, но по всей великой и дремучей Руси еще немало сделать предстоит, дабы люди приняли веру в Иисуса Христа. Не просто это. Но тем и интереснее. Добрыня любил, когда ему интересные свершения предстояли. Это воеводу всегда окрыляло, позволяло себя сильным и нужным чувствовать, дарило ощущение ретивости ярой.

Так что на супружницу Владимира Добрыня, по сути, не обижался. Нравилась она ему. Вон какие порядки за столь короткий срок на Горе киевской завела, на службы ее церковные народ стекается, смотрит, слушает; а еще она людей нужных привечает, на пирах не стыдится подозвать ближников супруга, знает, кому какое слово сказать. Язык она учит быстро, вникает во все дела. Сейчас вроде как в сторонке за рукоделием сидела, но не пропускала ни слова из того, о чем Владимир с ее евнухом Евстахием речь вел, и в какой-то миг отложила пяльцы, повернулась.