Добрыня тоже прислушался. Этот полный гладколицый Евстахий, по мнению Добрыни, был самым непростым из прибывших с Анной ромеев. Он вроде как глава цареградского посольства, с ним Владимиру чаще всего приходится дела вести, но все при дворе киевском уже поняли, что этот муж обрезанный не так-то прост. И как бы Владимир ни наседал на него в своих интересах, Евстахий всегда умел высказать собственное мнение. Даже слово Анны теперь, когда она стала супругой этого варвара, для евнуха не много значило. Ибо она, даром что порфирогенита, уже не столько цесаревна ромейская, сколько жена опасного соперника Византийской державы.
Сейчас Владимир обсуждал с Евстахием возможную доставку греческого огня[101]. Дескать, раз он теперь родня базилевсов из Константинополя, то отчего бы с русским родичем не поделиться этим оружием?
Такого даже Добрыня не ожидал от сестрича. Вот же отчаянная голова! Да ромеи ни за какие блага свое тайное оружие никому не передадут! Правда, ранее они и царевен своих порфирородных не отдавали в жены правителям других государств, а вот же она, Анна Константинопольская, сидит на покрытом ковром кресле под расписным деревянным сводом, качает головой, так что вдоль лица колышутся жемчужные грозди подвесок. Видать, сама поражена дерзостью мужа.
Однако евнух Евстахий оставался спокоен. Лишь брови его чуть шевельнулись в первый миг – только так осмелился выразить посол ромейский неудовольствие требованием князя.
А Владимиру хоть бы что. Чуть подался вперед, упершись рукой в колено, смотрит из-под обвивающего чело блестящего венца.
– А не пришлют мне твои базилевсы смесь горючую, то учти, я могу и сам за ней в Царьград нагрянуть.
Евстахий потер пухлые ручки у груди. Они казались такими маленькими на фоне его облаченного в хламиду круглого тела.
– Удивляете вы меня, пресветлый архонт. Поэтому я кое-что поведаю. Был в прошлые годы на Руси правитель, Игорем звавшийся. Дед ваш, если не ошибаюсь? Вот и осмелюсь напомнить, что некогда он тоже хотел получить греческий огонь и пошел с флотом на богохранимую нашу империю. Вы ведь знаете ту историю? Как и знаете, чем она закончилась. Сгорели корабли Игоря Киевского в море, мало кто спасся тогда[102]. Разве для вас это добрый пример для подражания? И Свендослав, отец ваш прославленный, воевал с ромеями в надежде получить ту горючую смесь. Но тоже как-то так… не вышло у него. Вы из архонтов Руси самый везучий: вам удалось добиться того, чего не сумел никто в целом мире, – получить руку цесаревны и породниться с императорами ромейскими. Вот и цените это, ибо теперь много о чем мы сможем договориться, однако отнюдь не о горючей смеси. Ибо это великая наша тайна и мастера, знающие ее, спасением своей души клянутся, что никому ее не откроют. Вы ведь понимаете, как это сильно – поклясться спасением души? А, новообращенный Владимир?
Владимир вздрогнул. Став христианином, князь часто вспоминал о своих былых деяниях и понимал, как много грешил в прошлом. Что ж, теперь ему надо молиться и молиться, чтобы спасти душу для Царствия Небесного. Тут уже не до угроз, тут позаботиться о себе самом нужно.
Князь ни на миг не сомневался, что после земной жизни есть еще и жизнь духа. Видел он не раз, как менялся облик умерших, когда их покидал земной дух, – казалось, лица становились одинаковые, менялось их выражение, душа исчезала. И что теперь, куда денется душа самого Владимира, если светлый Ирий для него заказан? А может, и не было его никогда, Ирия этого, если, как говорят, и небо, и землю сотворил тот, кого называют Творцом?
И уже маловероятно, что Творец создал славянский Ирий. Может, где-то и есть уголок небесный, где обитают пращуры русского князя. Но тот уголок уже переполнен жившими до Владимира, а ему самому открывалось нечто иное, более великое – целое небо. Для его души. Если он спасет ее. И он должен это сделать. Разве не обязан он теперь постараться выполнить все необходимое для вечной жизни после смерти, если уж ему удалось столько свершить за свою непростую бурную жизнь? Хотя сам себе Владимир признался… а еще корсунянину Анастасу на исповеди говорил… что душу спасти очень непросто.
Лицо князя при этих мыслях сделалось таким отстраненным, мечтательным, что Добрыня решил все же вмешаться. И скоро перевел разговор на то, что, по сути, все установы договора с ромеями уже улажены, так что настала пора отправляться им восвояси. Пока еще по высокой воде можно миновать днепровские пороги, не нарываясь на засады степняков-кочевников; да и время осенних штормов еще не настало, вот и поплывут гости ромейские к себе домой, поплывут…
– Но вы же обещали, что сперва мы узнаем, кто убил христианина в день крещения людей, – напомнил евнух.
– И впрямь, как там обстоят дела с дознанием об убийстве Дольмы Колоярова сына? – тоже повернулся Владимир.
А сам смотрит не столько с интересом, сколько умоляюще. Дались ему эти расспросы ромеев про дознание. Но, услышав ответ, что толковый человек Добрыни уже занялся этим делом и скоро все будет выяснено, довольно улыбнулся. А там и вообще просиял, узнав про охоту на оленя.
– Собираемся все! – приказал.
Любо ему отвлечься от споров-разговоров на настоящее живое дело да размяться на ловах.
Добрыня, уже выйдя на крыльцо, заметил среди толпившихся на широком дворе дружинника Златигу. Хорошо, пусть сообщит, что там за дела в усадьбе Дольмы. Разрешилось там все или опять лишь сообщит, что холопа какого-то убили? Добрыня сразу понял, что смерть холопа неспроста произошла, но ведь для ответа по расследованию этого мало. Вот и поманил к себе Златигу.
Дружинник был одет, как и положено являться ко двору князя: кольчуга вычищена, плащ легкий через плечо свисает, на голове кованое очелье. Витязем достойным выглядит, даром что рожа кривая. Добрыня слушал его, понимая, что раз опять кто-то помер в дворе соляного купца, пусть и мальчишка приемный, то, может, имеет смысл самому туда съездить да разузнать, что творится? Негоже это, если по Киеву пойдет слух, что в доме купца Дольмы, верного поборника крещения, люди гибнут один за другим. Но не успел сказать это, как Златига вдруг уставился на кого-то за плечом воеводы, а там и кланяться начал.
Возле них на крытой галерее дворца княжеского стояла Анна. На дружинника едва посмотрела, а вот к Добрыне обратилась учтиво:
– Я хочу узнать вести, как идет дознание по делу погибшего купца Дольмы.
Она говорила с заметным иноземным выговором, осторожно подбирая слова:
– Вы умный человек, воевода. И во имя самого Господа и его Пречистой матери хочу, чтобы вы не забывали про это дело. Расследование должно пройти разумно и с доказательствами. Этого и я желаю, и иные послы. Это божье дело. Дело о справедливом возмездии.
И добавила:
– Напомню, что при дознании обвинить кого попало не должно. Надо сделать все по правде, а не лишь бы отчитаться. Поэтому не надо, чтобы этим занимались ваши пытошники. Известно, что у них любой заговорит, только неизвестно, истину ли скажут, дабы мук избежать. А нам не нужно… эээ… поклепа. Верно я это произнесла – поклепа?
Ну да, все верно она сказала – не нужно ей искажения дела, наговора и лжи. Истина нужна. Это, по сути, даже хорошо. И как же она смотрит темными глазами – умными, настороженными. Этой что ни попадя не подсунешь, лишь бы утешилась.
Добрыня сообщил ей, что как раз собирается проехаться к дому убиенного, узнать, что там и как. И когда Анна отошла, кивнул в ее сторону Златиге:
– Видел, кто за делом Дольмы надзор учинил? Сама царица! И она не отступится. Сколько вы уже с Озаром на Хоревице обитаете – три, четыре дня? Раньше этот волхв куда скорее дела распутывал. Так что, думаю, пора мне туда наведаться. А по пути ты мне расскажешь, что там и как у вас. Мальчишка, сказываешь, свалился с обрыва? Днями ранее холопа конь потоптал, теперь это. Учти, Златига, мне не нравится, если о бедах в усадьбе покойного Дольмы слух будет ходить по Киеву. Наш соляной купец на себя все внимание взял, отправившись со всей родней в Почайну, а тут такое началось. Мало того что самого Дольму порешили, да еще что ни день, беда с его домашними случается. А люд у нас такой, что сразу начнет болтать всякое. Дескать, бéды с христианами новообращенными творятся. Отказались от старых богов – и вот что теперь происходит с ними.
