– А ты сама разве не ведала, что должна быть с мужчиной? – спросил Озар. – Впрочем, это ваш родовой старейшина должен был озаботиться тем, чтобы тебя пристроить замуж. А не справился – его вина.

– Ну, волхвы старейшине такого не сказали. Как посмеют? А он сам устраивать мою судьбу не утруждался. Зачем? Его обо мне никто не просил, не намекал. К тому же в голодные зимы я всегда с добычей, да еще и меха приношу, какими он дань в тот же Киев отправлял. Его все устраивало.

– Сколько же лет ты к тому времени уже пережила? – с невольным волнением спросил Озар.

– Да больше двадцати уже.

Озар поник головой. К этому возрасту не побывавшая с мужиком девка считалась и впрямь нарушившей обычаи.

А Яра продолжала:

– Волхвы приказали отправить меня на капище Лады и отслужить упущенное. Да только ко мне Лада милостивой не была. Лесное капище на перекрестке дорог… Ну, ты сам понимать должен.

Да, он понимал. И горько ему сделалось. На таком лесном капище девка, отданная на утеху любовную, должна отдаваться любому, кто возжелает. Отказать не смеет – иначе кормить перестанут, а то и избивать будут. Вот Яре и пришлось принимать любого, кто похоть почувствует. Особенно ей доставалось, когда полюдники[98] из Киева приезжали, давно соскучившиеся по женскому телу. Или долго промышлявшие в чащах охотники, которые хотели утешиться плотски. Тут надо всех ублажить, всем достаться.

– Когда год моего служения был на исходе, – продолжила Яра, – я была уже брюхатой. Рожала тяжело и мучительно. Да только ребеночек мой мертвым на свет явился. А родовичи сказали, что если сама я от кикиморы или лешего родилась, то и дитя мое не жилец. Так они меня утешили. Я же решила, что отлежусь немного, окрепну и навсегда в чащи уйду. Сама стану кикиморой, а к людям больше не вернусь. Однако не ушла. Болела я долго. Но отлеживаться мне никто не позволил – поручали всякую работу, от какой иные откажутся. Как-то зашел разговор, что надо бы меня все же выдать за мужа, чтобы жила, как обычная мужняя жена. Но не выдали. И что хочешь говори, волхв, но все же мужики брезгуют бабой, какую кто только своим семенем не наполнял. Да и хворая тогда была, как уже говорила. Кому хворая нужна? А потому, когда Мирину в Киев отдавали и жребий уезжать с ней на меня выпал, я даже обрадовалась. Отдавали меня в холопки, но отпускали же! А Мирина, надо отдать ей должное, по прибытии в Киев особо не распространялась, что я общей полюбовницей на капище Лады служила. Да еще и бесправной, в наказание. А вот Дольма… И кто его за язык тянул? Хотя это не помешало тому же Вышебору за себя сватать меня. Но в Киеве я уже стала другой. Не последняя в роду, а первая на хозяйстве. Вот и отказалась повиноваться. И ничего. Дольма, правда, долго ворчал, но вроде как смирился. Ибо знал, какова я на самом деле!

Яра закончила свое горькое повествование с неожиданной гордостью. Даже улыбалась. Она уже почувствовала свою силу, она знала, что не пропадет в миру. Поэтому, поведав волхву о своем позорном прошлом, она все равно не чувствовала себя униженной. Но и Озар не испытывал к ней ничего, кроме уважения. Ну было с ней в минувшей жизни лихое, однако днями и годами уже отодвинуто куда-то в прошлое. Сейчас Яра вон какой стала. Пусть и тоненькая, как березка, но сильная. И он смотрел на нее, смотрел…

Яра почувствовала его взгляд и улыбнулась волхву. Она так редко улыбалась… Однако это был лишь один краткий миг. Уже в следующее мгновение помрачнела вековуха, поникла. И вдруг сказала:

– Я пришла сюда не затем, чтобы душу изливать. И что ты за человек, ведун, если я созналась тебе в том, о чем и сама не думала? А на деле я хотела сказать вот что: зря ты Радко выпустил! Опасался он Тихона. Ибо ему было чем рисковать, если парнишка заговорит… Вот и… О, помоги Всевышний, страшно мне тебе в таком признаваться!

«А при чем тут Всевышний?» – с досадой отметил Озар. Но не перебивал, слушал. И про свидание Яры с Радко по знаку, какой парень передал, и про то, как он сразу убежал, поняв, что не та к нему пришла.

– А что за знак он передал, чтобы явилась? – спросил Озар.

Ключница вынула из калиты на поясе резную поделку и протянула. Волхв какое-то время рассматривал: толстый колос, обвитый искусно вырезанным цветком.

– И этим он мог приманить тебя?

– Мог, – поникла Яра.

Она вдруг заплакала. И призналась… Оказывается, в вечер гуляний на день Даждьбога плодородного, когда на игрищах девицы прячут лица под личинами да мужиков приманивают, Яра сошлась на Поле вне града с пригожим Радомилом. Она ведь знала, что под берестяной маской полюбовницу трудно узнать, вот и решила – хоть один-единственный раз полюбиться по собственной воле, а не по принуждению. Девки о Радко говорили, что и ласковый он, и сладко с ним. Яра и приманила его, насладилась страстью. Но потом, пока он не узнал в ней дворовую ключницу, быстро сбежала обратно в терем.

– Жуяга тогда мне помог, – добавила негромко. – Он и коня мне за ворота выводил, когда на игрища собралась, он же и Дольму задерживал после вечерней службы в церкви на Подоле, чтобы я успела вернуться. Дружны мы были с Жуягой, вот он и взялся подсобить. В итоге никто ничего не проведал. Я и решила – обошлось все. А потом мне Тихон вдруг резную поделку от Радко передает, говорит, что ждет меня младший Колоярович. И место указал верное, где на Даждьбога день мы встречались. И подумалось тогда: неужели я что-то значу для Радко? Но оказалось…

– Оказалось, что другую ждал, – закончил за нее волхв.

В груди у него запекло, старался унять бурное дыхание. И сам удивлялся тому, как его задело признание белобрысой вековухи. Хотя с чего бы? Игрища в честь богов часто такими любовными потехами славятся. А Яра – баба вольная, с кем хочет, с тем и сойдется. Но обида на нее не проходила. Озар едва сдерживался, хотя и понимал: он служитель богов, а потому не должен чувства выказывать. И все же невольная обида заставила произнести:

– И как только ты поняла, что не мила красавчику Радко и все его желания с Мириной связаны, то и решила предать их обоих. Небось, сама сообразила, что, отправив Тихона к хозяйке, он не тебя, ключницу, звал, а ту, что всем тут владеет.

Яра стояла с поникшей головой, тихая, покорная. А Озар все рассматривал колос и цветок. Ну да, такие поделки молодцы дарят своим милым в особые праздники – на Ярилу ярого, на Купалу, когда кто с кем только не сходится, да и на Даждьбога плодородного, когда парочки прямо на поле страсти предаются. А эта поделка является символом любовного соития. Колос – знак мужской силы, цветок – девичьей красы.

– Ну и как тебе Радомил Колояров показался? Хорош-то хоть колос у него?

Яра сцепила руки до хруста, вскинула светловолосую голову:

– А что тебе в том, каково мне с Радко было? И учти, созналась только тебе, но больше говорить об этом ни с кем не стану! Просто дала понять, что с Мириной он был. Вот и мог опасаться, что Тихон разболтает.

– А тебя, молчунья дворовая, похоже, совсем не опасался?

– Он и глянуть на меня на другой день не мог. Но знал, наверное, что не выдам его. Однако когда Тишку нашли… я подумала, что тебе следует знать, что в тот вечер случилось. Хотя, если честно, теперь даже не понимаю, зачем все рассказала…

– Я ведун, мне люди все о себе говорят. Однако сейчас иное тебе скажу: ты же все примечаешь, а значит, должна была понять, как я к тебе отношусь. И знаешь, что во зло тебе твое признание не использую.

Яра заморгала ресницами, смотрела на него, на его мягкую улыбку в полумраке. И ей сделалось легче. Выходит, не ошиблась она, признавшись. Не обманулась, доверившись ему – такому доброму, такому понимающему. Но отчего-то и смущение было. Может, потому, что он так на нее смотрит?

Яра потупилась, затеребила окованные концы пояса.

– А ведь я до того, как Тихон передал мне поделку, и не догадывалась, что брат Дольмы с его женой… Как же умудрились? Ведь Дольма с Мирины глаз не спускал, все при себе держал да похвалялся, какая она у него красавица.