Именно тогда, когда умирающий Эразм завещает грядущим поколениям решение благороднейшей задачи – борьбу за европейское согласие, – во Флоренции выходит в свет одна из самых значительных и самых дерзких книг мировой истории, пресловутый «Государь» Никколо Макиавелли. В этом математически ясном учебнике беспощадной, ни с чем не считающейся политики силы и успеха убедительно, как в катехизисе, формулируются принципы, противоположные Эразмовым. Если Эразм требует от князей и народа, чтобы они свои личные, свои эгоистические, захватнические притязания добровольно и мирно подчиняли братскому содружеству всего человечества, Макиавелли поднимает волю каждого князя, каждой нации к власти и силе на уровень наивысшего закона, на уровень единственной цели их мыслей и действий. Все силы народного сообщества должны самоотверженно служить народной и религиозной идее. Разум государства, предельное проявление его индивидуальности должно стать для них единственной самоцелью и конечной целью всего исторического развития, а их беспощадное осуществление – наивысшей задачей в пределах мировых событий; для Макиавелли конечный смысл – в силе и расцвете сил, для Эразма – в справедливости.

Этим самым на все времена отлились две основные великие и вечные формы мировой политики, практической и идеальной, дипломатической и этической, политики государств и политики человечности. Эразм – философ, созерцающий мир, Эразм – политик в смысле Аристотеля, Платона и Фомы Аквинского, политику относит к категории этики: князь, руководитель государства, должен прежде всего быть слугой божественного начала, представителем и носителем моральных идей. Для Макиавелли, профессионального дипломата, хорошо знакомого с практикой государственных канцелярий, политика, наоборот, являет собой аморальную и совершенно независимую науку. С этикой у нее так же мало общего, как с астрономией и геометрией. Князь, глава государства, должен не мечтать о человечности – об этом неопределенном и необъятном понятии, а, напротив, принимать людей совершенно несентиментально, как единственный, имеющийся в его распоряжении материал, и с крайним напряжением сил психологии использовать в своих интересах и в интересах нации их силу и их слабости; князь не должен проявлять к противнику ни мягкости, ни уважения, а, напротив, всеми средствами – как дозволенными, так и недозволенными – добиваться для своего народа максимально достижимых преимуществ и выгод. Власть и расширение власти для Макиавелли – высший долг, а решающее право князя и народа – успех.

Конечно, в реальной политике эта концепция, возвеличивающая принцип силы, применялась постоянно. Не Макиавелли был ее первооткрывателем. Драматическое развитие европейской истории будет отныне определять не «Эразмова» политика соглашений, а политика, решительно использующая любую возможность в своих интересах, политика тирании в смысле «Государя». Целые поколения дипломатов будут учиться своему холодному искусству по учебнику арифметики жестокого и дальновидного флорентийца, кровью и железом обозначатся границы между странами, границы, которые будут вечно перекраиваться. Друг против друга, а не друг с другом – именно этот принцип будет способствовать всплеску жестоких страстей у всех народов Европы. А вот мысли Эразма историю еще не формировали, на европейские судьбы явное влияние не оказывали: великая гуманистическая мечта об устранении противоречий в духе справедливости, страстная мечта об объединении наций под знаком всеобщей культуры так и осталась утопией, нереализованной и, возможно, в пределах нашей действительности никогда не реализуемой.

Но в духовном мире все противоположности сосуществуют, даже то, что в действительности никогда победно не проявится, в духовном мире остается динамической силой, причем как раз неосуществленные идеалы оказываются самыми непобедимыми. Нереализованная идея непобедима уже потому, что она не истощена, не скомпрометирована своей реализацией, и, хотя исполнение ее и задерживается, необходимость этого исполнения каждому новому поколению представляется очевидной, такие идеи продолжают жить как моральные импульсы, побуждающие к прогрессу. Лишь нереализованные идеалы живут вечно. И то, что гуманистический идеал Эразма – европейское взаимопонимание – не осуществился, не дал серьезного политического эффекта, не означает, что идеал этот погиб. В самой сущности воли к надпартийности нет стремления стать когда-либо партией, стать гегемоном, и едва ли следует надеяться, что она когда-нибудь сможет стать формой и содержанием общечеловеческой души, священной и наивысшей формой жизни гётевской невозмутимости. Каждому гуманистическому идеалу, поднятому на высоты, позволяющие обозревать весь мир на сотни лет вперед, идеалу, согретому теплом горячих благородных сердец, предопределено остаться идеалом элиты духа, он – удел немногих и наследуется от духа к духу, от поколения к поколению; эта вера в реализуемость сообщности нашего человечества, пусть в реализуемость не скорую, никогда не исчезнет, какие бы смутные и тяжелые времена ни мешали ее осуществить. В хаосе войн и европейских раздоров Эразм, этот разочарованный, но не отчаявшийся человек, как завещание оставил нам возрожденную им древнюю сокровенную мечту всех мифов и религий, мечту о грядущем и неудержимом очеловечивании человечества, о торжестве ясного и справедливого разума над себялюбивыми и преходящими страстями: впервые обозначенный прагматически неуверенной и подчас робеющей рукой, этот идеал непрерывно с новыми надеждами воскрешался поколениями Европы.

Никакая мысль, кем бы она ни была придумана и высказана от чистого сердца, с чистой нравственной силой, никогда полностью не пропадает; начертанная слабой рукой и несовершенно сформированная, она постоянно побуждает дух нравственности к обновленным формированиям. Слава Эразма, побежденного здесь, на земле, останется – своими произведениями он указал путь в мир гуманистическому мышлению, такому простому, такому ясному и в то же время вечному, так как оно является наивысшей задачей человечества – становиться все более гуманным, более духовным, более понимающим себе подобных. Вслед за ним говорит его ученик Монтень, считая, что «бесчеловечность – это худший порок», «que je n’ay point le courage de concevoir sans horreur»[64], далее Спиноза требует вместо слепых страстей «amor intellectualis»[65], Дидро, Вольтер и Лессинг, скептики и идеалисты одновременно, воюют против ограниченности образа мыслей ради всепонимающей терпимости. У Шиллера идея космополитизма возникает в поэтической форме, у Канта – в требовании вечного мира, вновь и вновь дух взаимопонимания, объединившись с силой логики, требует нравственного права вместо права кулака насилия (Толстой, Ганди, Роллан). Вновь и вновь вера в возможное умиротворение человечества вспыхивает наиболее ярко как раз в мгновения наибольших раздоров, ибо человечество никогда не сможет существовать и творить без этой утешительной иллюзии – последнего и окончательного согласия. И пусть умные и холодные калькуляторы снова и снова указывают на нереализуемость идей Эразма, и пусть вновь и вновь действительность подтверждает справедливость их расчетов, человечеству всегда будут необходимы те, кто указывают народам на то, что связывает народы друг с другом, а не разъединяет их, те, кто возрождают в сердцах людей веру в мысль о грядущем веке более высокой гуманности. В этом завещании творчески действует великое обетование. Ибо лишь то общечеловеческое, что дано увидеть духу над его собственным жизненным опытом, дарует отдельным людям силы сверх сил. Лишь в надличных и едва ли выполнимых требованиях люди и народы чувствуют свое истинное и святое величие.