Так и случилось, когда Ее поместили в самом центре зала в большой стеклянной витрине, откуда все было видно как на ладони. Со всех сторон на Нее смотрели фотографии. На многих мелькало лицо Дмитрия Дмитриевича, как всегда, серьезное и немного печальное. А совсем рядом в соседней витрине... Да ведь эта афиша — старая знакомая! Афиша одного из тех знаменитых ленинградских концертов в блокадном городе. И Она погрузилась в волнующие воспоминания, перестав замечать окружающее.

Сколько было тревог, когда Ее, оригинал партитуры, перевозили на боевом самолете — вместе с медикаментами — в осажденный Ленинград. К счастью, полет (он хранился в секрете, и об особом грузе знало лишь несколько человек) закончился благополучно. Потом начались новые переживания. В суровом, измученном блокадой городе осуществить исполнение Симфонии было почти невозможно. Оркестр осиротел наполовину. Многие музыканты были на фронте, кто-то погиб, а кто-то, из оставшихся в городе, умер от голода. Дирижер оркестра Карл Ильич Элиасберг, невероятно исхудавший, длинноногий, с утра до вечера колесил по городу на неуклюжем велосипеде, разыскивал музыкантов, инструменты, добывал дополнительное питание для оркестрантов-духовиков. Ему многие помогали, все понимали, что предстоящее исполнение «Ленинградской» — не простой концерт, а настоящее историческое событие. Все ждали дня премьеры с волнением. Город не только мужественно сражался в огненном кольце блокады. Он жил напряженной духовной жизнью. Поэтому так важно было людям услышать Седьмую симфонию здесь, в Ленинграде.

И вот, наконец, день Главной премьеры — 9 августа 1942 года — настал. Когда на сцене Большого зала филармонии появился Элиасберг, зал бурно приветствовал его. Осуществить исполнение сложнейшей партитуры в голодном, полуразрушенном городе — это тоже был трудный подвиг. Но не только в филармонии готовились к премьере Симфонии. На фронте военные задумали провести мощную артиллерийскую атаку «Шквал» во время концерта, чтобы фашисты не смогли своими обстрелами сорвать долгожданную премьеру. Вот почему после концерта генерал Говоров сказал дирижеру: «А мы для вас сегодня тоже славно поработали».

Замерев, слушал зал свою Симфонию. Именно здесь, на Ленинградском фронте, гитлеровцы с налета собирались смять и уничтожить все живое. Однако мужество и стойкость советских людей преградили путь завоевателям. Все это было в музыке Седьмой симфонии — и картины мирной довоенной жизни, и марш-нашествие фашистских варваров-марионеток, и героическое сопротивление ленинградцев, и траурное оплакивание павших героев. А когда начался финал, все в зале встали. Еще шла война, так тяжело было на фронте, город на Неве окружали враги, а в финальном героическом гимне своей Симфонии Композитор провозглашал: «Мы выстоим, и Победа будет за нами!»

Всем так нужна была тогда эта убежденная вера в торжество разума и справедливости. И вскоре для всех людей земли, борющихся с фашизмом, Ленинградская симфония стала символом мужества и грядущей победы. Не случайно буквально «сражались» между собою дирижеры в разных городах мира, стремясь поскорее получить партитуру и исполнить Симфонию. Она помнит, что за год исполнение состоялось в очень многих местах — Лондоне, Ташкенте, Новосибирске, Баку, Ереване, Оренбурге, Мехико, Гётеборге, Свердловске, Саратове, Тбилиси... А как соперничали между собою американские дирижеры за право исполнения Симфонии в Америке! Пока переснятая на микрофильм партитура долгим кружным путем добиралась, через Иран и Египет, на военных кораблях и самолетах до Америки, лучшие заокеанские дирижеры «бомбардировали» Советское посольство в США просьбами предоставить им это право. Не удивительно! Симфония вдохновляла, звала на борьбу. Один из этих дирижеров писал послу: «Успешное исполнение Седьмой симфонии может стать эквивалентом минимум нескольких транспортов с вооружением...».

Здесь, на выставке портреты этих американских дирижеров висят рядом: Кусевицкий, Стоковский, Родзинский, Орманди, Митрополус... Все они дирижировали Симфонией тогда же, во время войны. Но первое исполнение в Америке было доверено знаменитому Артуро Тосканини, патриоту-антифашисту. И выбор сделал сам Дмитрий Дмитриевич.

Серьезные грустные глаза Композитора смотрели на Нее со многих фотографий. Было так хорошо вспоминать здесь эти волнующие и суровые годы. Вдруг Ее внимание привлек один портрет — огромный, в самом центре высокой стены. Под ним надпись: Дмитрий Шостакович. 1906—1975. И сразу в залитом светом зале стало холодно и тоскливо: так вот что это за выставка! В Его память! А сам Дмитрий Дмитриевич уже никогда сюда не придет. Его уже нет среди живых людей.

Больше Она ничего не замечала и хотела только, чтобы ее поскорее вернули на старое место — в плотную папку, в запертый шкаф, в полутемную комнату отдела рукописей. Потом так и случилось. И потянулись тоскливые серые дни. Кто-то заходил, уходил, однажды даже достали из шкафа, сверяли какие-то страницы, но Ее это уже не интересовало. Время сумеречно, уныло стояло на одном месте. Так продолжалось долго, пока, наконец, самый древний фолиант — он всегда молча пребывал в плотно закрытом шкафу — не промолвил сурово:

— Вы не имеете права раскисать. Ведь в музыке продолжается жизнь Великого композитора. А Его рукопись — это реликвия, свидетель героического подвига. Ваш долг — сохранять всегда мужество и память.

Светало, в музее проветривали помещения, начиналась ежедневная уборка. Скользили ранние лучи по шкафам и стеллажам, охранявшим многие тайны прошлого.

Это было не такое уж плохое место — тихое, немного пыльное. У рукописей — своя жизнь. Она продолжается и протягивает нити, связывающие людей с их прошлым. Много нитей, быть, может тысячи и сотни тысяч, из которых сплетается постепенно память истории и создается культура народов.

«СВЯТАЯ ЦЕЦИЛИЯ».

СИСТО РОЗА. НАЗЫВАЕМЫЙ БАДАЛОККЬО (1581—1647)

Неаполь. Национальный музей

На картине изображены орган, басовая виола, блокфлейта, бубен и черный цинк (рожок).

«Слушание музыки не есть удовольствие. Оно является ответом на грандиозный труд композитора и чрезвычайно ответственный труд художника — исполнителя.

Слушание музыки есть познавательный процесс высокого уровня, труд синтетический, включающий и эмоциональную сферу...»

Если мы вдумаемся хорошенько в эти слова, то увидим, что в них — кратко и точно — сказано, как следует слушать музыку, что искать в ней, как обогащает музыка того, кто подходит к ней не как к развлечению или способу времяпрепровождения, а серьезно и трепетно.

Думаю, что высказывание это значительно шире: его можно отнести ко всем видам искусства, к литературе и поэзии.

Есть здесь еще одна очень важная мысль: музыкальное произведение начинает жить только тогда, когда замысел композитора, воплощенный исполнителем, находит взволнованный отклик у слушателя, то есть именно тогда, когда замыкается классический треугольник: композитор — исполнитель — слушатель.

Слова, о которых идет речь, принадлежат замечательному музыканту, выдающейся пианистке XX века Марии Вениаминовне Юдиной. О ней, о ее жизни и творчестве я и хочу рассказать.

Мне пришлось употребить слово «пианистка», хотя сама Мария Вениаминовна ужасно не любила, когда ее так называли. Ей слышались в этом слове обертоны унизительные, узко ремесленные. Она говорила: «Мы — я и близкие мне люди — музыканты, а на чем именно мы играем — неважно...».

Говорить о музыканте-исполнителе и о его интерпретациях не слыша их — занятие неблагодарное. Слова о музыке могут быть по-настоящему поняты, приняты или не приняты только теми, кто хорошо знает эту музыку. Если бы книжная страница вдруг зазвучала и вы услышали в исполнении Юдиной «Хроматическую фантазию и фугу» Баха, одну из сонат Бетховена — «Лунную», «Аппассионату» или Сонату № 17 с речитативами, услышали бы до-минорную Фантазию Моцарта, сочинения Стравинского, Хиндемита, Прокофьева, Шостаковича, вы тотчас же поняли бы, что Юдина имела право называть себя Музыкантом. Даже самые неискушенные из вас ощутили бы, как властно приковывает к себе удивительное искусство Юдиной, масштабное и мудрое, полное драматизма, проникнутое исповедальными, проповедническими интонациями, пленяющее поразительной одухотворенностью и содержательностью звучания.