Собственно, это не было в прямом смысле лечением. Усадив Рахманинова поудобнее в кресле, Даль усыплял его гипнозом и под приятно расслабляющие звуки «Песен без слов» Мендельсона просто разговаривал с ним. Врач внушал композитору, что он одарен, талантлив необычайно, что необходимо поверить в себя, в свои силы и что пора, наконец, браться за перо. Покой, слово и музыка — вот, наверное, самые надежные лекарства.

Сергей Васильевич оставляет Частную оперу. Он уединяется в деревне, подальше от городской суеты и, словно истосковавшись по работе, пишет, пишет. То была счастливейшая пора! Заново, будто молодые деревца после зимней стужи, оживал, возвращался композиторский дар Рахманинова. Вторая фортепианная сюита, Виолончельная соната, романсы, прелюдии — все пишется быстро, на огромном подъеме.

Подлинной вершиной стал знаменитый Второй фортепианный концерт, также созданный в это время. Все три части его пронизаны каким-то особым, неуемным стремлением к жизни. Не случайно и посвящение сочинения Н. В. Далю — благодарность за помощь, умное слово в критический момент, которых Сергей Васильевич не забывал никогда. В этой музыке ощущается новый, неизвестный прежде Рахманинов — уверенный почерк зрелого мастера, словно утверждающего вместе с А. М. Горьким: «Человек — это звучит гордо!».

...Первый аккорд рояля, подобно эху далекого колокола, пронзает напряженную тишину. Звуки фортепиано все ближе, гуще, ослепительно звонче. И из этого грозного набата рождается в оркестре сурово-величавая тема и парит поверх беспокойно бурлящего аккомпанемента солиста.

После страстно зовущей первой части музыкальным воплощением тишины и отдохновения воспринимается середина концерта. Удивительным образом сочетается эта прозрачная пастораль, пастель с картинами северной природы, родины Сергея Васильевича. М. Пришвин так описывал эти места:

«Редко бывает совершенно спокойно бурное Онежское озеро. Но случилось так, что, когда мы ехали, не было ни малейшей зыби... Большие пышные облака гляделись в спокойную чистую воду или ложились фиолетовыми тенями на волнистые темнозеленые берега. Острова словно поднимались над водой и висели в воздухе, как это кажется здесь в очень тихую теплую погоду».

Многое роднит лирику Рахманинова и с полотнами И. Левитана. Сходство это, безусловно, внутреннее; ведь музыка и живопись — два разных искусства, говорят своим языком: звуком и линией, ритмом и цветом. Но общее находится без труда. Оно в самом истоке творчества композитора и художника, в покойном любовании просторами отчего края, его неповторимо пахнущего воздуха. В левитановской «Весне» это состояние передано неподвижной водной гладью, отражающей изгибы белоствольных берез и дальнюю синеву неба. То же у Рахманинова — в мерном покачивании аккомпанемента, переливчатых гармониях «Здесь хорошо», в незаметно распускающемся, как цветок, романсе «У моего окна». Во всем неспешность, созерцание, благорастворение.

Это поистине «весенняя» музыка. Однажды А. М. Горький сказал о Рахманинове: «Как хорошо он слышит тишину». Умно и тонко подмечено. Слышит тишину...

Так, после внутренней борьбы и поисков Сергей Васильевич вновь обрел себя. Музыка, написанная в эту пору, стала воплощением победы силы воли и духа артиста. Как известно, настоящий талант — это не только исключительная одаренность к творчеству, большое мастерство. Умение преодолевать трудности — тоже талант. И Рахманинов, закаленный борьбой и невзгодами, уверовав окончательно в свою звезду, шел вперед...

В общем, это было не такое уж плохое место: чистое, тихое, немного, правда, душное, хотя форточки для проветривания открывали точно по часам три раза в день. Бывало иногда почти хорошо — особенно в солнечные дни, когда во время экскурсий из соседних комнат доносился гомон детских голосов. Тут, в Государственном центральном музее музыкальной культуры экскурсии бывали довольно часто. Как жаль, что ребят не водили сюда, в отдел рукописей, где всегда было почтительно тихо и грустно. Изредка заглядывал ученый-музыковед, брал с полки какой-нибудь увесистый том и на несколько часов углублялся в него, низко склонившись над столом с лампой. Неслышно переворачивались страницы, скользила по листам бумаги шариковая ручка.

Уединенная лампа и беззвучная ручка были совсем другими, но и они напоминали Ей ту лампу и чернильницу, скрипучее перо, царапавшее бумагу, и Его руку, летавшую по нотным строчкам с необыкновенной скоростью... Ах, как много она знала и помнила, сколько могла рассказать... Но кому? Ее всегда запирали в шкаф и держали в плотной папке на отдельной полке. На папке — надпись: Дмитрий Шостакович. Симфония № 7, для оркестра («Ленинградская»), партитура. Выдавали эту папку редко и по специальному разрешению. Обычно разрешение давал Он, сам композитор.

Такое исключительное положение — на отдельной полке, в закрытом шкафу — кое-кого раздражало.

Чаще всего недовольно кряхтел один, не очень старый клавир:

— И что это с Вами, Милочка, так носятся? Подумаешь, рукопись... В этом отделе мы все такие. Я вот, например, вообще существую в единственном экземпляре. Мою оперу никогда не издавали и почти не исполняли! Что же? Лежу себе на открытой полке и не жалуюсь. Никто меня не охраняет, а все равно ко мне никто не прикасается, не посягает, так сказать...

— Чем гордитесь, батенька? — кто-то, усмехнувшись, желчно проскрипел из угла. — Видно, музыка никуда не годится, вот и не охраняют Вас, и нужда в Вас не возникает. А эта, Ленинградка, в шкафу, осо-бая! Таких уникальных рукописей и на свете почти нет.

— Это почему же она такая особая? — зашумели со всех сторон. — Ведь и издания приносят сверять с нею, значит, часто переиздают эту самую Симфонию. А рукопись, ну кому нужны пожелтевшие страницы?

— Э... нет, — возразил все тот же голос, — издавали и переиздавали, все верно. Потому что музыка — замечательная и часто исполняется. Да только и сама рукопись — уникальная. Судьба у нее — совершенно удивительная. Ее еще называют «Военной», потому что во время Великой Отечественной войны в 1942 году Ее возили на военном корабле по разным странам и исполняли прямо на фронте, на передовой под бомбами!

Во время подобных разговоров, а они случались иногда, Ленинградка — так окрестили эту рукопись в отделе — обычно молчала. Но теперь, услышав последние слова про корабль и исполнения на фронте, Она не выдержала и с досадой зашелестела страницами:

— Было совсем не так, Вы все перепутали! В Америку возили не Меня, а мою фотокопию — микрофильм. — И снова гордо замолчала. Но тут уж Ей не дали покоя соседи, требуя объяснений.

— Дело в том, — начала Ленинградка, — что бомбежки действительно были и очень страшные. Я их хорошо помню. Все началось в Ленинграде в 1941 году, вскоре после того, как разразилась война. Когда в воскресный день 22 июня фашисты напали на Советский Союз, это было совершенно неожиданно. Дмитрий Дмитриевич в этот день пошел на экзамен в консерваторию, еще с утра предвкушая любимое развлечение: после консерватории он собирался на футбольный матч. Страшная новость о войне потрясла его, как и других ленинградцев, москвичей и вообще всех людей от Бреста до Владивостока.

Конечно, в первые дни войны было не до сочинения музыки. Дмитрий Дмитриевич ходил по разным учреждениям и добивался отправки на фронт. Когда из этого ничего не вышло, он записался в народное ополчение и был направлен в пожарную команду для дежурств на крыше во время налетов. А в свободное от таких обязанностей время он занимался организацией концертов. Концертные бригады музыкантов выступали в действующих частях Красной Армии. Как и другие композиторы, он сочинял для фронтовых концертов песни, делал разные переложения — ведь рояль в землянку не потащишь...