– Болтаешь много, – оборвала ее Елизавета. – Смотри, как бы язык не пришлось подрезать.
– Молчу, матушка, молчу.
В опочивальне повисла пауза. Авдотья, сидевшая в кресле возле кровати императрицы, то и дело бросала встревоженные взгляды на Елизавету. Выросшая среди бабок, близкая подруга государыни как никто другой знала, чем мог обернуться тот дурной сон.
– Не приходил ли из Англии корабль? Чай уже должен, – неожиданно поинтересовалась императрица.
– Так уже третьего дня стоит в порту, – ответила Авдотья. – Сама лично его видела.
– Как стоит? – присев на кровати, спросила Елизавета, потемнев лицом. – Почему мне не доложили? Как возможно такое пренебрежение? Где мой гардеробмейстер? Да я сошлю его в Сибирь! Как он посмел манкировать своими обязанностями?
Вскочив с кровати, государыня решительным шагом двинулась к двери.
– Куда ты, матушка? – удивилась любимица. – Время-то еще раннее. Да ты еще и не почивала.
– Как я могу почивать, коли моим приказам смеют прекословить? Императрица я или нет? Как такое возможно? Позвать мне Лешку… хочу, чтобы он ответ дал!
Скрывшись за дверью, рассерженная Елизавета устремилась в свой кабинет.
– Вот тебе и черный ворон, – пробормотала Авдотья, наспех одевшись. – Не зря кружил… жди беды! Ну что ты медлишь, разиня? Подавай скорее турнюр! Что ты стоишь? Вот пожалуюсь на тебя нашей государыне, будешь знать, как терять время даром. Совсем распоясались, бездельницы! И отнесите скорее домашнее платье Ее Величеству Государыне… да какое ты берешь, раззява? Вон тот, что с большими цветами и на меху, чай не лето уже, правда, и лето-то выдалось этим годом больно холодное… И платок не забудь, негоже в такую сырость матушке мерзнуть! Ух, ты у меня дождешься!
Женщина наконец-то выскользнула из спальни и побежала выполнять распоряжение государыни, ругая про себя ленивых девок-служанок за нерасторопность.
А тем временем Елизавета Петровна ходила из угла в угол по кабинету, поджидая своего фаворита Алексея Григорьевича Разумовского, единственного человека, который мог хоть как-то усмирить воинственный нрав дочери великого Петра.
– Ну наконец-то, – сурово заметила она, когда в комнату вошел красивый высокий черноглазый мужчина, лет тридцати пяти, в парчовом шлафроке.
– Вы стали нерасторопны, сударь, получив от меня графский титул.
– Лизонька, ты чего? – подходя к императрице, начал было гость. – Ты чего так рано? Иль еще не ложилась? Ну не серчай! Я пришел сразу, как только Авдотья сообщила, что ты хочешь меня видеть.
– Да как ты смеешь меня так называть! – прикрикнула на мужчину Елизавета, гневно блестя глазами. – После того, как осмелился нарушить мой приказ! После того, как твой человек пренебрег своими обязанностями? Да кто он такой? Отвечай!
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – недоуменно проговорил Разумовский, с удивлением уставившись на нее. – Что я сделал такого, чтобы заслужить твою немилость? Я стараюсь не вмешиваться в придворные интриги и держаться в стороне от большой политики. И коль я стремительно возвысился до графа, в чем ты сейчас меня обвиняешь, то исключительно благодаря тебе. К тому же, насколько я помню, я не просил тебя об этом. Поэтому спрошу тебя еще раз: за что такая немилость?
– За что? А вот за что! – яростно набросилась на него возлюбленная. – Вместо того, чтобы прохлаждаться в своих покоях в то время, когда я занята государственными делами…
– Чем ты недовольна? – перебил ее Алексей Григорьевич. – Или ты думаешь, что было бы лучше, если бы я совал свой нос в дела, в которых ничего не понимаю?
– Не смей меня перебивать! Да кто ты такой, что споришь со мной? Я – императрица всея Руси! Я – дочь великого Петра!
Привыкший к постоянным вспышкам гнева возлюбленной, граф Разумовский даже бровью не повел. «Ночного императора», как прозвали его при дворе (разумеется, за глаза), было невозможно вывести из равновесия. Он прекрасно знал, что когда буря уляжется, то она будет просить прощения за свою несдержанность. Так было не раз, и так будет до тех пор, пока Алексей, бывший пастух, живет в ее сердце. Мужчина молча уставился на Елизавету.
– Почему ты молчишь? – не выдержав его взгляда, поинтересовалась государыня. – Ты ничего не хочешь сказать в свое оправдание?
– Я ничем не виноват перед вами, всемилостивейшая императрица, – сухо заметил граф, – но ежели вы считаете меня виновным в тяжком преступлении, то готов понести самое суровое наказание. Но только не лишайте меня своей милости, прошу вас, умоляю.
И тут он посмотрел на возлюбленную таким проникновенным взглядом, в котором читались неподдельная любовь и уважение к дорогому и близкому человеку, а не страх перед государыней, что Елизавета смутилась и опустила глаза.
Да, граф Разумовский был единственным, кому удавалось укротить «стихию, очень часто метавшую гром и молнии». О припадках гнева и ярости Елизаветы ходили легенды не только в России, но и за ее пределами. Дочь Петра обладала твердым, но взрывным характером, не терпящим возражений. Проступок или непослушание могли обернуться для придворных настоящей расправой со стороны государыни. Особенно это касалось моды. Если в делах политики императрица осторожничала и всецело полагалась на канцлера Бестужева-Рюмина и вице-канцлера графа Воронцова, то на этом «поле боя» она вела непримиримую борьбу за превосходство, не позволяя никому из придворных дам превзойти ее.
Императрица была ревностной модницей, именно поэтому требовала, чтобы торговцы, прибывающие в порт Санкт-Петербурга, первым делом демонстрировали товар специальным людям, отбиравшим для государыни все самое лучшее. Став императрицей, Елизавета Петровна наслаждалась неслыханной роскошью, не ограничивая себя ни в чем и меняя туалеты не менее двух раз на дню.
После воцарения ее на престоле в штате государыни появился даже особый придворный чин, который неустанно следил за расписанием французских и английских кораблей, привозивших заморские товары и модные новинки в Санкт-Петербург. Русский дипломат в Париже в своих письмах канцлеру постоянно жаловался на бесконечные траты на чулки, ткани, обувь и наряды для императрицы, говоря, что находится на грани разорения.
– Лизочек, друг сердечный, так что же все-таки так расстроило тебя? – мягким вкрадчивым голосом поинтересовался Алексей Григорьевич, увидев перемены в поведении государыни. – Поделись со мной, прошу тебя, душа моя.
– Помнишь, в том месяце я приказала арестовать мадам Тардье? Ну, ту француженку, владевшую модной лавкой? Она тогда посмела, вернувшись из Франции, не показать мне товар, а отложила его для тех мерзавок, что осмелились появиться на последнем балу, одевшись чуть ли не в такой же наряд, что и я. Неслыханная дерзость, граничащая с непочтительным отношением к государыне! И кто? Какая-то статс-дама осмелилась бросить мне вызов!
– Да-да, я помню, – просияв улыбкой, отозвался граф Разумовский, вспомнив, как возлюбленная отхлестала по щекам у всех на виду одну из своих приближенных за то, что та посмела явиться на бал почти в таком же туалете, что и сама Елизавета.
– Так что же стряслось на этот раз?
– Английский торговый корабль уже третьи сутки стоит у причала, но никто мне об этом не доложил! Как это понимать?
– Очевидно, товар настолько плох, что никто не решился его предложить великой императрице.
– Он так плох, что мне не удосужились показать даже пандор8! Что за вздор! – нахмурилась государыня. – Нет, голубчик, тут дело не в качестве товара, а в явном неуважении Георга II ко мне, хотя канцлер Бестужев всячески стремится убедить меня в обратном. Ты прекрасно знаешь, что советник не впервые подталкивает меня к тому, чтобы заключить с Англией союз против Франции. Но как я могу подписать документы, когда подданные короля наносят мне оскорбления? Слушай меня и не перебивай: вели немедленно прислать мне товар, что был привезен третьего дня. Попутно замечу, что ткани, отобранные мною еще в Царском Селе, так и не были привезены сюда. Почему? Я требую доставить их незамедлительно. И ежели торговцы заявят, что они все распродали, то прикажи им вернуть товар и ждать моего особого распоряжения. А ежели кто посмеет утаить, то горе тому, на ком увижу сей товар.
