Стараясь не глядеть сквозь сетку на бетонный аквариум, полный зеленовато светящейся воды, он идет обратно. Входит в палатку. В тамбуре на табуретке стоит бачок с кружкой… Сухо.

На дощатом полу, на плечах, головах, подушках и простынях лежит лунный свет, текущий из окон и всех дыр и щелей. Черепаха идет по скрипучим половицам.

– Это кто-о-о?

– Я, Черепаха.

– Воды-ы.

– Нет воды нигде.

– Иди в офицерскую, сволочь…

Черепаха возвращается в тамбур, берет кружку, выходит из палатки, приближается к глиняному домику с освещенным керосиновой лампой окном, тихо стучит. Никто не отзывается. Он тянет дверь на себя, осторожно заглядывает в комнату. Офицеры спят под простынями, один лежит в одежде и обуви на постели, на животе у него книга, глаза закрыты – дежурный. Черепаха подходит к бачку, приподнимает крышку, опускает в бачок кружку. Офицеры сопят.

Черепаха идет по двору, держа перед собой полную кружку.

В палатке он отдает кружку наполеону и поспешно раздевается, забирается на верхнюю койку. Простыни, пока он был на посту, подсохли. Но сейчас они снова нагреются и напитаются потом. Он закрывает глаза.

Все окна расположены ниже, в полуметре от пола, и здесь, на верхнем ярусе, было бы темно и покойно, если бы не круглая дыра в крыше – зимой в нее выводится печная труба, а сейчас в ней висит труба лунного света, и сияние, исходящее от нее, проникает сквозь веки; Черепаха поворачивается на бок.

Лунный столб, упиравшийся в грудь соседа, сместился и рухнул в проход между койками, медленно его повело дальше, и он преломился, стал вдвое короче, поплыл по подушке и осветил измученное влажное лицо. Черепаха застонал, открыл глаза и подумал, что заболевает.

Утром от батареи отъехали два грузовика. Грохоча бортовыми замками, они направились к Мраморной.

Мраморная была невысокой, морщинистой и обширной горой. Кое-где на ее голых склонах торчали кустики. Посреди горы зияла огромная белая впадина. Грузовики достигли подножия и полезли вверх, затряслись на камнях, проехали в глубь впадины и остановились.

– Ну! приступили!

Лом ударил в белую мраморную плиту.

– Давай! давай!

Девять часов, но солнечным жаром уже пропитан воздух, одежда, камни.

Отрывисто стучат кувалды и звенят ломы. Из-под кувалд и ломов брызжут острые осколки. Блестят плечи и спины, облитые потом. От скал с громким сухим шелестом отваливаются бесформенные куски. Бухают кувалды, звенят ломы.

– Перекур!

Солдаты прикладываются к фляжкам, вытирают потные руки о штаны, разминают трескучие сигареты, прикуривают, садятся на камни.

Отсюда видны все форпосты и виден весь полковой город, черно трубящий в горячее сине-желтое небо.

Черепаха сидит, привалясь смуглой липкой спиной к скале; набрякшие руки на коленях, глаза сощурены. Утром он смотрел в зеркало – белки не пожелтели и моча не стала кофейной. Но сегодня снова нехорошо в груди, и временами млеет затылок, и тяжелые предметы представляются легчайшими, и кажется, что вовсе не трудно подойти и оторвать от земли толстую мраморную плиту и швырнуть ее в кузов.

Земляк земляк земляк… Кто-то говорит, что земляк земляк земляк… Земляк что-то ему обещал. С вещевого с вещевого с вещевого??? Земляк земляк земляк.

Мраморные куски, плиты, обломки и скалы празднично, жарко блестят. Как будто здесь был город. И мраморные стены лизало Средиземное…

А две а две? земляк земляк может может может? Ну. Ну. Ну не знаю не знаю не знаю. Может может? может может? Ну. Ну. Ну, не знаю. Ты спроси. Спроси, а? Ну. Ну. Ну не знаю ну спрошу ну ладно. Ага ага а то где я где я возьму?

Что-то такое было о городе, морща мокрый лоб, подумал Черепаха. Кто-то рассказывал или снилось.

Ну отлично отлично отлично а то а то. Ладно я спрошу. Ну отлично. Ладно так и быть. Ага ага ага. Ладно так и быть. Ага ага ага. Но у них сейчас на складе строго. Но ты спроси. Ладно так и быть. Спроси. Ладно так и быть, но строго. Но. Ладно. А я в долгу не останусь. Ну ладно. А я. Ну ладно. Скоро операция ция и я привезу я в долгу не останусь. Кто тебе это сказал? Из штаба. Ну, сколько уже раз: на носу на носу на носу, а на самом деле на деле. Нет тут уже уже точно. Ция ция.

Ция ция ция.

– Кончай перекур!

Мышцы напружинивались под лоснящейся темной кожей, на белые куски летели мутные капли, мокрые спины сгибались и выпрямлялись, пот напитывал пояса брюк. Грохотали камни, наполняя кузова. И наконец машины тронулись и медленно покатились; внизу моторы заработали, и грузовики, взъерошивая дорогу, помчались в батарею, а солдаты, прихватив фляжки и куртки, пошли пешком, устало шаркая крепкими подметками сапог по твердым бокам Мраморной.

…Но глаза желтеют не сразу. Они могут пожелтеть на десятый день болезни или на пятнадцатый. Хотя, может, это все от солнца и недосыпания.

От солнца и недосыпания, думал он, шагая вниз по Мраморной. Каждый день – солнце. Каждую ночь – двадцать, поворот, двадцать. Солнечный день, жаркая ночь. Жаркая ночь – солнечный день, солнечная ночь, жаркий день, жаркий день, солнечная ночь, жардень, солночь… левой, левой, жил-был художник один, раз, раз, раз-два, левой, левой, миллион, миллион алых роз!

Черепаха прошел к оружейной палатке. Ключ повернулся в замке, дверь открылась, пропуская в темноту, напоенную запахом оружейного масла.

Взорвалась спичка.

Вторая пирамида. Автомат. Клацнула пряжка, и на ремне повис подсумок с магазинами.

Он вышел из оружейной палатки, повернул ключ в замке, пересек двор, толкнул дверь, пошел по музыкальным половицам мимо двухъярусных коек, под которыми отдыхали, устало наклонив в разные стороны голенища, обвернутые нечистыми портянками для просушки, пыльные кирзовые сапоги. Дежурный восседал за освещенным керосиновой лампой столом, его лицо было желтым. Он заслонился ладонью от лампы, чтобы разглядеть вошедшего, и его лицо погасло.

Ключ лег на стол.

Дежурный взял ключ, его лицо вновь стало желтым, он молчал.

По вздыхавшим и шелестевшим половицам Черепаха пошел назад, переступил порог. Выйдя за мраморную ограду, зашагал в темноте по едва различимой дороге. Пыльная дорога мягко пухала под ногами. На боку покачивался штык-нож. Перед глазами стояло желтое лицо ключника, выдавшего ключ. Ключник, конечно, болен, утром ему скажут об этом, и он возьмет зеркало и убедится, что это так.

– Стой! кто идет? пароль! ты?

– Кого там прислали?

– Черепаху.

Часовой подробно рассказал, как все было: дежуривший здесь Шубилаев пошел оправляться, перепрыгнул окоп, сел на полоске между окопом и минным полем и увидел змею с ярким узором, крикнул, чтоб принесли автомат, и бросил в нее комок земли, она остановилась, поднялась на дыбки, я принес автомат. Шуба подтерся, надел штаны, прицелился и выстрелил, змея упала, он взял ее и стал осматривать: что такое? змея висит, как плеть, а раны нигде нет, – потом нашли – пуля черкнула возле головы. Шуба сказал: неси нож, – я побежал за ножом, а за мной следом вдруг Шуба – бледный, выше локтя клюнула; он бритвой надрез сделал, кровь спустил, лег, полежал, потом встал, сказал, что все равно быть ей ремешком для дембельских часов, он ее, сучку, по метке найдет; даже закурил, а потом смотрим, у него глаза закатываются и дышит, как паровоз, в санчасть позвонили, приехала медсестра и увезла его…

Часовой оглянулся на светящееся оконце.

– Вот только что была здесь. Такая бабенка… – Часовой помолчал. – А вообще здесь ничего. Стой, слушай, смотри, чтоб никто оттуда, – он ткнул автоматом в сторону шлагбаума, – сюда и чтоб никто отсюда – туда. Самый легкий наряд. Это не то, что наряд по батарее или наряд по кухне. И этих, – он направил дуло на бронзовое оконце, – теперь всего двое.

Черепаха оставил часового на дороге у шлагбаума, обогнул мраморный домик с плоской крышей и одним оконцем, отворил дверь, переступил порог.