Случилось самое страшное, что может случиться с газетой: она стала неинтересной.
Удивительно ли, что в таком виде газета все меньше и меньше требовалась читателю. Даже в редких киосках, где она еще недавно продавалась, стопки ее теперь неделями лежали нераскупленными.
Сильно ужали и само помещение редакции, загнали ее в несколько комнат на верхнем этаже, а прекрасное здание в центре Москвы, в районе улицы Сретенки, отвоеванное в свое время Чаковским, заполонили самые разные организации. Недавно здесь открыли ресторан «Старый Харбин» — восточный стиль, восточная кухня. Говорят, отменный кабак.
Так «Литературная газета», некогда слава и гордость отечественной журналистики, за несколько лет превратилась в разменную монету, пошла по рукам, погибла. И, боюсь, безвозвратно.
Пессимистом быть пошло́
Завершая свой рассказ о прожитом, о людях, с которыми посчастливилось или, наоборот, не посчастливилось встретиться; о радостях или, наоборот, огорчениях, которые приносила мне моя работа; о редких минутах удовлетворения сделанным, или, наоборот, о печальном подведении неутешительных итогов, когда видишь, чего ты не сделал или что ты сделал не так, короче, оглядываясь назад, я снова и снова задумываюсь: а что же ждет меня, да и всех нас завтра? Куда мы идем и к чему придем? Чем еще огорошит нас прихотливая судьба?
И тут я опять вспоминаю Натана Эйдельмана.
В самых непростых ситуациях он любил повторять, что пессимистом быть пошло. А если кто-нибудь из нас доказывал, что даже сейчас, в благословенные перестроечные времена, жизнь полна ситуаций, которые удручают, порождают разочарования, он говорил: «А что вы хотите? Будут и откаты, и отступления, и возвращения назад. История развивается по спирали».
Сегодняшние беды и тревоги и есть те самые «откаты», о которых когда-то пророчествовал Эйдельман, так быстро они наступили? Пророчествовал-то он пророчествовал, но, защищенный своим мудрым историзмом, я знаю, он все равно никогда бы не смог безмятежно смотреть, как рушатся многие наши надежды.
Умер Натан в ноябре 1989-го, когда первые признаки будущих трагедий уже появлялись. Той осенью мы собрались вместе поехать в Абхазию, в Пицунду. Но перед самым нашим отъездом он сказал, что нет, не поедет, не может. Там уже взялись за оружие, вот-вот прольется большая кровь. Я возразил: «Какое это имеет к нам отношение? В Пицунде все тихо и спокойно». Он рассердился: «Ты ничего не понял. Разве дело в том, что там опасно? Я не могу расслабленно греться на пляже, когда где-то неподалеку гибнут люди».
Проживи он еще несколько лет, и сердце его не раз бы еще сжималось от боли. И причины для того были бы уж куда глобальнее.
Однако убеждению своему, что пессимистом быть пошло, я уверен, он не изменил бы никогда. Ни при каких обстоятельствах. Несмотря ни на что.
Как бы, живя сегодня в новом, чужом для меня времени, научиться всегда следовать этому мудрому эйдельмановскому правилу?
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Мой дедушка Арон Леонтьевич, отец мамы. В их доме на еврейскую пасху ели мацу, а на православную — пекли куличи и красили яйца.
Бабушка Елизавета Рувимовна
Мой отец Борис Соломонович
и моя мама Генриетта Ароновна поженились в 1927 году. Я появился на свет через три года.
Ленинград, лето 1940 года. Отец у подъезда нашего дома. Через год начнется война, мы с мамой окажемся в Омске, в эвакуации, а отец в сталинградской тюрьме.
Мой дядя Янош. Не за ним, к счастью, пришли в ту ночь милиционеры.
В школе до девятого класса я учился с Женей Гнатовским. Его отец, Семен Осипович, вытащил меня из беды.
От Юры Бразильского потребовали проголосовать на собрании за исключение меня из комсомола. Откажется — пускай пеняет на себя. Но он сказал: «А как после этого я буду жить?»
Журнал «Знамя» опубликовал мою статью о кукурузе. По этому поводу Сашенька Ильф нарисовала меня, выглядывающим из консервной банки. Я понимал: ирония Саши вполне уместна, но что делать, статью я согласился написать, потому что так надо. Слова эти прочно укоренились в моем тогдашнем сознании.
Марк Галлай. Эльдар Рязанов предложил ввести единицу порядочности — «один Галлай».
Слева от меня — Тоник Эйдельман, справа — Юра Ханютин. Когда-то с его легкой руки появилась в «Литгазете» первая публикация Эйдельмана. Коктебель, море, солнце, сентябрь 1977 года. Через четыре месяца Юры Ханютина не станет: инфаркт.
Лето Натан Эйдельман проводил обычно в подмосковном Кратове. Здесь были написаны многие его книги.
Анатолий Аграновский, лучший журналист моего времени.
Александр Бек, замечательный писатель, человек провидчески мудрый и проницательный. Но в жизни любил иной раз выглядеть настоящим простачком.
Егор Яковлев. Добрые отношения сложились у нас еще в пору редактирования им журнала «Журналист».
Когда по коридорам разносился ароматный дух сигары, мы знали: Чаковский в редакции. Услужить начальству и породниться с рядовым читателем — задачи, конечно, взаимоисключающие. Но Александр Борисович виртуозно умел их совмещать. А. Б. Чаковского впору было назвать «крышей» «Литературной газеты».
Цветной бульвар, 30. Здесь в семидесятые годы размещалась редакция «Литературной газеты». Ежедневно почта доставляла сюда сотни читательских писем. Если, обив все пороги, человек так и не добивался правды и справедливости, у него оставалась последняя надежда: а вдруг поможет «Литературка»? Ее называли «Всесоюзным бюро жалоб».
Душой же «Литературной газеты», «рабочей лошадкой» всегда был первый заместитель главного редактора Виталий Александрович Сырокомский. Журналист от Бога.
Леонид Лиходеев. По утрам он звонил и спрашивал: «Так что же нам нужно?». Ответить надо было: «Нужен рынок».
Леонид Лиходеев не только прекрасно писал, он еще замечательно рисовал дружеские шаржи. Обычно осенью всей компанией мы отправлялись в Пицунду, в писательский дом творчества. Однажды Леня устроил там выставку своих рисунков. Вот три из них: Бенедикт Сарнов, Камил Икрамов и я. Борис Ласкин написал к ним веселые эпиграммы, они, к сожалению, не сохранились, помню только, что в стишке под моим шаржем была такая строчка: «И на устах его печать…»
