Однажды я получил приглашение на прием в Итальянское посольство. В роскошной бумаге было сказано, что прием проводится «с рассадкой» (знающие люди объяснили, что прийти надо в вечернем костюме), а по какому случаю торжество, в приглашении не говорилось. Я позвонил в посольство, и любезная барышня сообщила, что прием дается в честь господина Илизарова, награжденного высшим орденом Итальянской Республики.

За ужином посол произнес речь. Рассказал, как ценят у него на родине великого российского хирурга. Его пациент, известный итальянский ученый и путешественник Карло Маури, участник экспедиции Тура Хейердала, даже назвал Илизарова «Микеланджело ортопедии». Гавриил Абрамович весело посмеялся: ох уж эти пылкие итальянцы. А потом, перед тем как попрощаться, я его спросил: «Беды, будем считать, миновали? Теперь можно и спокойно пожить?». «Беды находятся всегда, — ответил он. — Кончаются одни, появляются другие. Но есть главное: институт, соратники, верные друзья, последователи, в которых я уверен как в самом себе».

Счастье, что умирал он с этой прекрасной мыслью.

Нередко, однако, приходилось не опираться на документ, не брать его себе в союзники, а, наоборот, спорить с ним, опровергать то, что в нем утверждалось. Чаще всего это относилось к судебному приговору.

Доказывая несостоятельность иных приговоров, газете удавалось, бывало, освобождать из тюрем многих, формально переступивших через закон, но, в сущности, совершенно не виновных людей. Даже интересный термин с нашей легкой руки появился: «бескорыстные преступники».

На заводе останавливалось производство, потому что не было какого-то необходимого насоса, а на соседнем предприятии лежал точно такой же, никому не нужный. Получить его легально нельзя было, так как обмен оборудованием между предприятиями запрещался под страхом уголовной ответственности, действовали строжайшие разнарядки. И тогда главный инженер завода дал за насос взятку работнику соседнего предприятия, и тут же, конечно, сел в тюрьму.

В Хабаровске остались в гараже все машины «скорой помощи», кончился выделенный бензин, а на «номерном», то есть оборонном предприятии, было его — хоть залейся, водители сливали его в канавы. Работник исполкома — аналогичная история — за взятку добыл у оборонщиков бензин для санитарных машин и немедленно оказался за колючей проволокой.

Когда удавалось добиться справедливости и я получал трогательные письма от освобожденных из тюрьмы людей, от их жен и детей, казалось, как радостна и прекрасна моя работа, чего еще желать? Но бывало, что и тут, отстояв правду, защитив человека, меня ожидала новая печаль, новые терзания.

В ленинградском онкологическом институте уволили отличного специалиста, профессора, доктора наук, бывшего фронтовика. Еще недавно директор института публично, в печати, дал высочайшую оценку работам этого специалиста, писал о больших их перспективах. И вдруг назначается внеочередная переаттестация, и специалисту набрасывают полным-полно «черных шаров». Из института он должен уйти. Совершенно ясно, что без директора тут не обошлось. На вопрос корреспондента, чем все-таки вызвано увольнение хорошего работника, директор понес какую-то невнятицу. Мол, человек неправильно себя вел. По ночам, когда все нормальные люди спят, он гулял с собакой. Ходил с тросточкой, хотя ноги здоровые, такое пижонство людей раздражало. Словом, полная чушь. Очерк мой так и назывался — «Черные шары».

На публикацию пришел ответ. Директор писал, что ничего выдающегося в работах уволенного, оказывается, не было, они не стоили и выеденного яйца. Газета напечатала этот ответ, снабдив его язвительным комментарием: мы привели выдержку из совсем недавней статьи директора в научном журнале, где те же самые работы превозносились до небес, и спрашивали: чем же за такой короткий срок бывший сотрудник и соратник мог вызвать начальственный гнев, какая черная кошка между ними пробежала?

Из института поступала информация, что директор очень тяжело переживает выступление «Литературки». На каком-то совещании, желая произнести «литературные работы», он по Фрейду оговорился и сказал: «Литературная газета».

А еще через некоторое время мы узнали, что в метро с директором случился тяжелый сердечный приступ и, не приходя в сознание, он умер.

Из института я получил письмо: «Борин, вы убийца».

Но тогда же открылась и причина загадочного увольнения сотрудника: он встречался с Солженицыным, у которого подозревали рак, и давал ему какие-то медицинские советы. Об этом узнали в ленинградском обкоме партии, позвонили директору института, и сотрудника этого велели выгнать в два счета. Директор безропотно подчинился.

Подоплеку неожиданного увольнения профессора Сырокомский, оказывается, знал уже тогда, когда еще только готовилась моя статья, но публикацию не остановил. И правильно, думаю, сделал. Назвать негласное указание обкома газета, конечно, не могла, но поднять вокруг этих закулисных интриг широкий общественный резонанс мы, в меру своих сил, старались.

Но какой ценой?

Я не мог не написать о человеке, которого вдруг с позором, без объяснения причин, выгоняют из института. Заносят в черные списки. Нигде не берут на работу. Я видел, как переживал он, сколько это ему стоило здоровья.

Но ведь и тот, другой, директор института, тоже оказался человеком ранимым, с неспокойной совестью, так все переживал, что не выдержало сердце. Слабым был, не сумел противостоять давлению сверху? Да, вероятно. Но многие ли в то время оказывались не слабыми?

И еще один камень ложился мне на душу. Никакие резоны и аргументы здесь не помогали. Снова и снова думал я о том, какая опасная у меня работа. Сколько сомнений, терзаний и душевных тягот приходится испытывать даже тогда, когда уверен, что творишь добро. Попытки преодолеть нападки цензоров и партийного начальства переносились все-таки легче: тут я имел дело с врагом, я мог огорчаться, что не удалось сказать что-то очень важное, что статья, которой отдано много сил, шла в корзину, но зато совесть моя была совершенно спокойна.

Сегодня я вижу, как свободна современная журналистика, не знающая цензуры (по крайней мере, пока), как богата ее палитра, как расцвели таланты моих молодых коллег. Это прекрасно. Однако журналистские расследования (если можно их так назвать) ведутся сейчас совсем иначе, многие обязательные для нас правила, табу, очень часто не соблюдаются. Сомнения, бессонные ночи в раздумьях о том, не причинили ли они вред, желая принести добро, нынешних авторов чаще всего уже не мучат. И обливая человека грязью (заслуженно или нет), никаких терзаний, судя по всему, они не испытывают. Да и публично пригвожденный к позорному столбу человек в метро от инфаркта, скорее всего, не умрет. Другие ценности, другие правила игры. Это хорошо, нормально, что газетная статья не воспринимается сейчас как приговор, как диктат, как бесспорное руководство к действию. (Худо только, что вообще перестают прислушиваться к печатному слову: доказываешь, приводишь вопиющие факты — никакого результата.) И газетная полемика разных лагерей, кланов и холдингов тоже дело, вероятно, вполне естественное в открытом обществе, даже если не выбираются выражения, все можно, все прилично, и за версту видно, какой куш выложен за ту или иную бочку дегтя, вылитую на противника.

Я не уверен только, что в таких условиях можно, как говорили друзья моей молодости, «сохранить лицо». Впрочем, быть может, при сегодняшней конъюнктуре этот вчерашний товар и не имеет уже особого спроса.

Как-то мне передали короткую записку, всего несколько слов. «Саша, — прочел я, — как хватило у тебя совести разругать талантливого педагога, бросить в него камень? Ты поступил мерзко, считай, что мы больше не знакомы. Сима Соловейчик».

Замечательный педагог и журналист Сима Соловейчик — мой хороший товарищ, я его нежно люблю — и вот такое вдруг письмо.