Наступает молчание. Мадлен отходит к скамье под окном. Фрэнсис качает головой, осмысливая услышанное.

Фрэнсис. Никогда нельзя ничего предугадать.

Мадлен. Да уж. Не многое.

Фрэнсис. Мы думаем, что ведем себя разумно, но это не всегда в нашей власти. Максимум на что можно рассчитывать — что не наделаешь глупостей. (Фрэнсис поднимает глаза на Мадлен). Знаете, я даже понятия не имела…

Мадлен. Откуда же вам было знать?

Фрэнсис. Кстати, когда же это было? Всего несколько лет назад. Когда я узнала…

Мадлен. Да?

Фрэнсис. …когда я узнала о вашем существовании.

Фрэнсис замолкает. Пауза.

Мадлен. И что?

Фрэнсис. Это было как-то вечером, когда он пришел домой. В течение многих лет я что-то чувствовала, наверное, чутье подсказывало, но не более того. А в тот вечер прямо спросила. Просто так, без особой причины. И он так же просто мне о вас рассказал. Еще он добавил: «Я знал ее задолго до тебя».

Фрэнсис смотрит на Мадлен в надежде на подтверждение своих слов.

Мадлен. Это правда.

Фрэнсис на мгновение отворачивается.

Фрэнсис. В тот вечер произошло нечто особенное.

Мадлен. Вот как?

Фрэнсис. Дело было летом; мы в то время любили посидеть в саду с бутылкой вина. Он тогда еще пригласил к нам викария. Сказал, что встретил его на улице, по пути с работы. Это меня насторожило, потому что он начал что-то уж слишком часто это делать, и я не понимала, зачем.

Мадлен. Да, странно.

Фрэнсис. Не то чтобы мы ходили в церковь, или были как-то дружны с викарием… Мартин, бывало, спрашивал: «А каков теперешний взгляд церкви на первородный грех?» И бедняга викарий подробно отвечал, а Мартин начинал делать мне какие-то знаки, подмигивать…

Мадлен. Да, представляю.

Фрэнсис. …И вот он там сидел, закатывал глаза, жестикулировал, а викарий все говорил и говорил. (Фрэнсис делает движения рукой, изображая Мартина). «Викарию одиноко», — говорил он мне потом, после второй бутылки вина. А иногда и третьей. «Если мы его не пригласим, то кто?» Но еще до того вечера я поняла, что это не викарию было одиноко.

Мадлен. Да.

Фрэнсис с сожалением умолкает и предается воспоминаниям, прежде чем продолжить.

Фрэнсис. «Видите ли, вот что меня смущает в учении церкви о первородном грехе», — это говорил Мартин, обычно предвкушая развлечение, которое должно последовать. Но я все же думаю, он и вправду хотел знать. Откинувшись в кресле, он обычно говорил: «Эта ваша религия такая путаная…»

Мадлен. Да?

Фрэнсис. «Ведь человек рождается во грехе и живет во грехе, ведь так вы говорите?»

Мадлен. Так они и говорят.

Фрэнсис. «Но что это значит? Объясните мне, что это на самом деле значит», — говорил он. (Фрэнсис встряхивает головой). Я запомнила именно тот вечер. Я сидела с бокалом в руке, наблюдала за ними и думала: ведь он разговаривает с викарием. За час до этого он мне что-то сказал. Я о чем-то его спросила, и он ответил. А потом? Вот он тут сидит, милый, неряшливый, полноватый, лысоватый Мартин Бил, член королевской адвокатской коллегии, радикал, и разговаривает с викарием, и подмигивает мне, улыбается, делает знаки, будто мы с ним в каком-то сговоре, будто понимаем друг друга… А я? Я в этом вовсе не уверена… Я чувствую себя такой потерянной, такой обездоленной. И я подумала: а чего я хочу? Я даже сама не знаю, чего хочу.

Пауза.

«Так что, викарий, мы обречены на страдания? У нас что, совсем нет выбора? Как вы считаете, все предрешено? Мы все обречены?»

Мадлен молча наблюдает за Фрэнсис.

А через пару дней мы поднимались по лестнице, и я спросила: «И как тебе тогда понравилась та ваша оргия?» Он ответил: «Потрясающе. Я бы ее не променял ни на что на свете».

Мадлен улыбается тому, насколько точны были последние слова.

Не знаю… сама не знаю, чего я добивалась. Наверное, я неделями, месяцами пыталась найти в Мартине какое-то чувство. Словно рылась на чердаке; должно быть, это самое точное слово. Все время искала какое-то чувство.

Мадлен. Какое чувство?

Фрэнсис. Думаю, стыда.

Мадлен с вызовом поднимает голову.

Мадлен. И что — не нашли?

Неожиданно Фрэнсис повышает голос, изображая вышедшего из себя Мартина.

Фрэнсис. «Чего ты добиваешься? Скажи, ради Бога!» — говорил он. «Чего ты, черт тебя побери, хочешь? Чтобы мы и дальше так жили? В этом проклятом саду, в Блэкхите, отрезанные от мира? Фрэнсис, неужели ты правда этого хочешь? Чтобы в наших жизнях не было ничего, кроме этого?» (Фрэнсис немного успокаивается). «А тебе не приходит в голову, что мне больно? Что мне больно от твоих слов?» Он тогда посмотрел на меня и сказал: «Ну, значит, тебе больно».

Наступает молчание.

Несколько дней я раздумывала. И решила: ладно, я с этим справлюсь. И спросила его: «Ты все еще с ней видишься?» «Вижусь, если ты не имеешь ничего против.» «Как нетрудно догадаться, я против». «Тем не менее, я все равно буду с ней видеться». Потом мы долго молчали. Очень долго, полчаса или дольше. Затем я встала. «Тогда какого же черта было спрашивать, не против ли я! Какого черта спрашивать!»

Мадлен улыбается.

И знаете, он тогда так смешно выглядел.

Мадлен. Не сомневаюсь.

Фрэнсис. Я даже рассмеялась.

Мадлен. Конечно.

Фрэнсис улыбается своим воспоминаниям.

Фрэнсис. Я еще помню другой вечер…

Мадлен. Да?

Фрэнсис. Самый идиотский из всех. У нас были проблемы с трубами. Это была просто комедия…

Мадлен. Что, еще смешнее, чем в ваших книгах?

Фрэнсис. Еще смешнее.

Мадлен. И что?

Фрэнсис. Я бы такого не придумала: Мартин в подвале, лежит вытянувшись во весь рост под водонагревателем, а я ору: «Я хочу что-нибудь для себя лично! Я заслужила кое-что и для себя!» А он: «А мне нужно, чтобы этот нагреватель нормально работал!» (Фрэнсис опять повышает голос). «Я страдаю, а ты нет!» «Разумеется, я тоже страдаю. Думаешь, я не страдаю?» «Хотела бы я видеть, как! Ну, докажи!» (Фрэнсис успокаивается и сидит неподвижно). И вот, наконец, как-то вечером, очень поздно, — это была худшая ночь из всех до того момента, — его рабочие бумаги были разложены по всей постели, а я взяла и выбросила их из окна. Я сидела и несколько часов подряд твердила одно и то же, как заклинание, как мантру: «Я хочу что-нибудь для себя! Я заслужила кое-что и для себя!» А он стал натягивать халат и, выходя из комнаты, обернулся ко мне и сказал: «Жизнь — это не суд присяжных!» И все, больше ничего. Потом он спустился в сад и стал собирать бумаги с газона. (Задумчиво повторяет.) «Жизнь — это не суд присяжных!» (Фрэнсис на несколько мгновений погружается в воспоминания.) В пять утра я его спросила: «А тогда что такое жизнь?» Он к тому времени уже спал рядом, как всегда, заснул без проблем. Он проснулся: «В чем дело?» «Если жизнь не суд присяжных, тогда что?»