Мы любим его пародировать.

Мы наизусть знаем все эти его «Сиди ровно» и «Слушай Боречку».

Нормальные люди говорят «Здрасьте».

Он говорит: «Антисемитюга, я тебя ненавижу».

Это означает, что, во-первых, он тебя обожает, а во-вторых, что ты не антисемитюга, а наоборот, не теряй бдительности.

Лично меня с ним познакомил Витя Лошак. То было время, когда мы могли вдруг взять и прилететь в Одессу просто так — потому знали, что нам тут будет хорошо.

Кстати, Витя Лошак тоже сегодня здесь.

И вот мы прилетели, и нам было хорошо, и Витя сказал, сейчас мы пойдем к Боречке. Я сказал, какой, к черту, Боречка. — нам уже и так хорошо.

Но мы уже пришли. Я увидел ансамбль из сигаретного дыма, кожаной куртки и двух ушей, зажатых двумя телефонными трубками. Увидев нас, Боречка сказал обеим трубкам: «Антисемитюга, я убью тебя завтра, а сейчас ко мне зашли два таких красавца!»

Очевидно, Витя двоился у него в глазах.

Затем Боречка сказал: «Слушай Боречку!», схватил меня за руку, потащил к какому-то макету и стал совать в нос какие-то чертежи. При этом он тыкал пальцем в окно и кричал, что построит там нечто светлое и прекрасное.

Он был как Ленин, когда тот побрился.

Правда, в отличие от Ленина, Боречка светлое будущее построил. Причем при жизни. Причем при своей. Но это было позже, а тот день положил начало большой эстафете. Палочкой в ней служил Боречка. Витя вручил его мне, я передал его моему другу Юре.

Кстати, Юрий Рост сегодня здесь.

В этой связи не могу обойти исторический матч. Витя Лошак, Юра, наш одесский друг Дима и я. Играли двое на двое. Причем в баскетбол. После трех часов игры общий счет удалось довести до 2:1. Знатоки баскетбола оценят состояние игроков. Боречка судил объективно — подсуживал в обе стороны. При этом периодически хватал мяч и кричал, что не потерпит грязной игры. Видимо, имел в виду выборы в Одессе.

После Роста Боречку принял наш друг Игорь, который хотя и поэт, но женат, причем на своей жене Алле, которая могла бы не простить.

Так что они здесь сразу оба — Игорь Иртеньев и Алла Боссарт.

Не упомню точно, когда именно в эстафету вошел Витя Шендерович. Во всяком случае, он еще не вызывал общей зависти коллег и считался юмористом не только среди кукол.

Кстати, Шендерович сегодня здесь.

После него (или до или параллельно) к эстафете присоединялись Аркадий Арканов и Марик Розовский, Сеня Альтов, и Резо Габриадзе… Не говорю об одесситах — эти знают Боречку поголовно и относятся с уважением, потому что даже в Одессе городских сумасшедших такого масштаба немного.

Нет-нет, я не потому, что, мол, только сумасшедший мог добиться, пробить, построить… Я не стешу говорить об этом его центре, об этих его детях. Об этом нельзя говорить словами — к этому можно только относиться. Причем молча. Пришел, увидел и умолк. Молча постоял и сравнил с тем, что ты сам делаешь в жизни. Сравнил и опять закрыл рот…

Нет, он безумен не поэтому. А потому, что только безумный способен вдруг ни с того ни с сего впрыгнуть в твою жизнь, а потом узнать тебя поближе, и чтоб это не повлияло….

Мы его спрашивали — что подарить. Под пыткой он выдавил из себя слово «факс». Зная Боречкин английский, это можно было бы перевести как неприличный глагол, но мы все-таки решили, что он имел в виду прибор для связи. Видимо, с нами.

Боречка! Прибор здесь, но сегодня он тебе не нужен — сегодня мы тоже здесь. Сегодня тебя надо обмыть — вместе с прибором. Поэтому мы привезли с собой еще пузырек шотландского виски. Этот пузырек почти равен тебе по объему, но, конечно же, уступает в крепости.

Ибо ты, Борис Давидович Литвак — один из самых крепких пацанов этого города. А значит, этого мира.

И все мы, Боречка, любим тебя пародировать лишь по одной причине — мы неспособны тебе подражать.

На что мы способны — это быть сегодня в Одессе.

И пытаться хоть какое-то время просидеть рядом с тобой ровно.

Олег,

они позвонили и сказали, что надо сказать слова, потому что тебе сорок.

Олег, это им надо, что тебе сорок.

А мне не надо.

А я тебе так скажу — на тебе и сорок хорошо смотрится.

Фалды еще развеваются, но седой волос уже надо прятать.

А ты не прячь.

Твои сорок — дивный баланс.

Ты уже так много знаешь и еще столь много можешь.

Пивное, чтобы всего этого не пересталось хотеть.

Чего тебе и желаю.

И долгих лет маме и папе.

И вот еще.

Не сомневайся никогда, что важнее — жизнь или искусство.

Живи!

Юра!

Я тебе все уже сказал.

Но хочу повторить — через посредство газеты. Чтобы это была как бы журналистика.

Потому что сегодня, когда при слове «журналист»

одни тянутся к пистолету.

другие — к кошельку,

а третьи плюют мимо урны;

когда вместо журналистики — СМИ,

а вместо СМИ — «пиар»,

а вместо «пиара» —

компромисс между общественным туалетом и прокуратурой;

когда журналистом называет себя всякий, сочетающий недостаток стыда с неумением излагать отсутствие мыслей…

Я жутко за тебя рад. Юра.

Нет — за тебя я счастлив.

А рад я за «Триумф».

Триумф профессии.

Хотя фактически ты ничего такого не делал — ну, просто писал заметки.

Просто щелкал фотоаппаратом и сочинял к этим снимкам тексты.

Создавая портрет эпохи, как скажут пошляки.

На самом деле — ты различаешь лица людей. Очень просто.

Кстати, среди твоих лиц до сих пор нет толкового автопортрета.

Раньше ты, конечно, был недостоин, но теперь — пора.

Если тебе самому неловко, покажи, на какую кнопку нажимать, и я щелкну то, что в окошечке.

Куртка, трубка, очки.

Джинсы, по которым плачет музей.

Причем подпоясанные веревкой — для простоты.

Вспоминается граф Лев Николаевич, тоже был простой мужичок.

Нет, Юра, у меня так щелкнуть не получится.

Чтобы получилось, как v тебя, окошечка с кнопкой мало.

Нужен еще твой глаз, твоя рука, твоя свобода, твоя хитрость и твоя нежность.

И что-то еще, чего я не знаю.

Между прочим, сколько помню, ты ни разу не написал ерунды. Это надо же.

А знаешь почему?

А потому, Юра, что ты есть Журналист.

Лучший и талантливейший.

Очень просто.

У Михаила Козакова — день рождения.

Народный артист.

Дивная траектория.

Дикий характер. Насчет чего весь бомонд в курсе.

С одними не сошелся, у других не прижился, с третьими расстался, с остальными развелся.

Потом объяснил всем, почему он тут больше не может, — и уехал туда. Работать.

Поработал.

Потом объяснил всем, почему он там больше не хочет, — и вернулся сюда.

Работать.

Потому что главная патология — работа.

Клинический трудоголик.

Пока прочие прорабы духа убеждают друг друга и остальных, что в наше поганое время все невозможно, Миша Козаков в это самое поганое время ставит, играет, снимается, дает интервью, пишет, опять книгу, одновременно непрерывно, безостановочно и непрестанно читая стихи.

Никогда! Никогда не просите его почитать что-нибудь из Бродского!

«Что-нибудь» — он не понимает. Заставит слушать все, что Бродский когда-либо написал, и что собирался написать, и чего даже не собирался — с вариантами, черновиками, записками, сносками и письмом ему, Козакову, лично.

Характерец.

А народу-то на характер наплевать.

Народу сколько раз ни показывай «Покровские вороту», столько раз народ все бросает, садится и смотрят — от и до.

Классика потому что.

А еще недавно сыграл тень отца принца.

Самого принца тоже играл — но раньше.

А еще я перевел пьесу, а он ее взял и тут же…

А я — вторую, а он опять…

И так все время.

Короче.

В день рождения народного артиста прошу для него исключительно здоровья.

Все остальное Михаил Михайлович Козаков, народный трудоголик со скверным характером, сделает сам.