Все поют: «В далекий край товарищ улетает…»
Занавес.
199?
Я
Ровно к назначенному часу я заполнил зал заседаний. И встретил свое появление в президиуме бурными аплодисментами.
Объявив заседание открытым, я единогласно утвердил повестку дня и предоставил слово для отчетного доклада себе. Свой доклад я заслушал с огромным вниманием, неоднократно прерывая его продолжительными аплодисментами.
Затем я выступил с двумя содокладами и объявил перерыв.
Собравшись в зале после перерыва, я открыл прения. Выступая в прениях, я, в целом, одобрил свой отчетный доклад, который поразил меня смелостью и принципиальностью. Затем я вскрыл пока еще имеющиеся во мне недостатки и выразил твердую убежденность, что мне удастся их преодолеть. Затем я внес предложение закончить прения и принял это предложение единогласно.
Следующим пунктом повестки были выборы. Я попросил слова и от своего имени внес предложение избрать меня. Это предложение было мною встречено долго не смолкающей овацией.
В ответном слове я сердечно поблагодарил себя за оказанное доверие и обещал отдать все силы выполнению поставленных мною задач, а для этого сплотиться вокруг себя еще теснее.
По залу прокатилось мое мощное «Ура!».
Я с трудом остановил поток здравиц в свою честь, которые я скандировал, и объявил заседание закрытым.
Затем я дал для себя большой концерт, который завершился хором «Славься!» из оперы Глинки «Иван Сусанин», сочиненной, как известно, мною.
1980
Одобрям-с!
— Я, местный житель, как и все местные жители…
— Мы, местные жители, как и жители других мест…
— Я, вагоновожатый, как и все вожатые вагонов…
— Мы, бурильщики…
— Мы, носильщики…
— Мы все, как и все остальные…
— Решительно и всемерно…
— Целиком и полностью…
— ОДОБРЯМ!!!
Одобрям. С большой буквы. Потому что это — не глагол. Это больше чем действие. Это — название эпохи.
У людей был Ренессанс. У нас был Одобрям-с.
Он был всеобщим. Он торжествовал в балете и нефтеперегонке, при шитье пеленок и возложении венков. Отеческий Одобрям руководящих сливался с задорным Одобрямом руководимых.
Одобрям был выше чувств и отвергал формальную логику.
Высокие потолки — Одобрям.
Низкие потолки — Одобрям.
Больше удобрений — Одобрям. Меньше удобрений — больше Одобрям.
Все газеты и журналы из номера в номер публиковали одно и то же: «Дорогая редакция! С глубоким одобрением встретили мы…»
Издать Сыроежкина — Одобрям. Изъять Сыроежкина — бурно Одобрям. Главным в нашем Одобряме было его единогласие и единодушие — причем в обстановке полного единства!
Вопрос «Кто воздержался?» вызывал улыбки. Вопрос «Кто против?» считался чем-то из английского юмора. Реакция на вопрос: «Кто за?» — была похожа на выполнение команды «Руки вверх!»
Снести церковь — Одобрям! Снести тех, кто ее снес, — сердечно Одобрям! Реставрировать и тех и других — Одобрям посмертно!..
Периодически Одобрям ударялся в свою диалектическую противоположность и тогда назывался Осуждам.
Тогда:
— Мы, намотчики…
— Мы, наладчики…
— Мы, профессора…
— Мы, шеф-повара…
— С гневом и негодованием…
— Решительно и сурово…
Узкие брюки — Осуждам. Длинные волосы — Осуждам. Того поэта не читали, но возмущены. Этого химика в глаза не видели, но как он мог?!
Пока бросали камни в химика, проходило время, и уже узкие штаны — Одобрям, а Осуждам — широкие. И опять — не поодиночке! Ансамблями, хором, плечом к плечу!
— Как вы считаете?
— Также!
— Какое ваше мнение?
— Еще более такое же!
Не я сказал — мы сказали. Не я наступил на ногу — мы всем коллективом наступили. Не у меня мнение, не у тебя, даже не у нас… А вообще: «Есть мнение…» Оно есть как бы само, а уже мы, доярки и кочегарки, его Одобрям. Или Осуждам. В общем, Разделим.
Казалось, тренированы, казалось, готовы ко всему. И все же многие не могли предвидеть, что начнется полный Осуждам вчерашнего Одобряма!
И вот вместо тишины — шум! Вместо шума — крик! 1 км, где раньше уныло скандировали, теперь весело скандалят. Заместитель назвал директора дураком — тот обнял его, как брата!
Согласных больше нет:
— Как вы считаете…
— Не так, к ад вы!
— Какое ваше мнение…
— Не ваше дело!!
…И это легко понять. Разноголосица радует наш слух после того единогласия, которым у нас называлось бормотание одного на фоне храпа остальных.
Но пора успокоиться.
Пора уже радоваться не столько факту крика, сколько его содержанию. И когда кто-то орет, что он думает иначе, надо для начала убедиться, что он вообще думает. Даже отрицательный результат этой проверки пойдет на пользу — среди множества орущих мы сможем выявить уцелевших после Одобряма думающих. Надо будет организовать их размножение.
Это — долгий путь. Но только таким путем мы, писатели, мы, читатели, — мы все — сумеем начать путь к действительно новой эпохе, к эпохе Размышлямса…
Которая одна способна стать эпохой нашего Возрождения.
1987
Музы глас меня настиг.
Нашептал мне дивный стих.
Жизнь — не пленка кинолент.
В жизни редок хэппи-энд.
К счастью, горе — не беда:
Редко — но не никогда.
Видел гейзер? Среди льда
Вдруг — кипящая вода!
О, без этих чудных «вдруг»
Жизнь угасла бы вокруг.
И тогда сей мудрый стих
Ты б, читатель, не постиг.
III. Моя жизнь в искусстве
Про автора
Аркадий ИНИН
Когда мой друг читает свои произведения со сцены, он смеется. Не всё время, конечно, смеется. Нет, всё время он изо всех сил старается не засмеяться, однако, местами, все-таки не выдерживает — смеется.
И зал смеется вместе с Мишиным. Кому-то, возможно, это покажется странным, а для меня — это свидетельство абсолютной честности и искренности автора. Это, если корректно такое сравнение, как бы сертификат качества производителя, который выдает потребителю лишь ту продукцию, которую он сам отведал, и она ему самому по вкусу.
Не исключено даже, что, сочиняя свои опусы, Мишин порой бегает по комнате и одобрительно восклицает «Ай да Мишин! Ай да сукин сын!»
А может быть, совсем наоборот: он жутко мучается, рвет написанное в клочки, обзывает себя бездарью.
Да, пожалуй, этот вариант достовернее. Потому что у моего друга скверный характер. Скверный не для других — для него самого. Мишин — самоед, самотерзатель и самоистязатель, вечно недовольный собой. На традиционный вопрос: «Как живешь, что делаешь?» — я никогда не слышал от него столь же традиционного для нас, грешных художников, ответа вроде «творю», «сочиняю» или хотя бы просто «пишу». Нет, Мишин скучно сообщает: «Да так, кое-что ковыряю…»
…Высшая награда, высшее признание писателя — это его слово, ушедшее в народ.
У Мишина, к моей немалой зависти, такое слово есть.
Это он изобрел слово «одобрямс», которое стало народным…
Родился в Ташкенте.
Потом переехал из Ленинграда в Москву, отметил пятидесятилетие и вернулся из Одессы.
Все, кажется.
И тут позвонили, что для книжки нужна автобиография.
В смысле, подробная.
А у меня как раз был текст — написанный к собственному юбилею, что имел место за два года до того.
За два года — ничего не прибавилось.
Наоборот, зуб вырвал.
Короче.
50
Дважды двадцать пять. Десять пятилеток. Восемнадцать тыщ двести шестьдесят три дня. С учетом високосных. Часы считать уже совсем глупо. Поэтому сосчитал. — 437712 часов. Плюс двадцать минут. Уже двадцать одна.
Теперь подробнее.
Родился в Ташкенте. Потом из Ленинграда переехал в Москву. Откуда прилетел в Одессу, чтобы отметить. Вот, собственно.
Теперь более подробно.
Родился в апреле, вернулся из Одессы и опять там оказался. В промежутках переезжал, менял и ремонтировал. Родился, переехал, женился, поменял, отремонтировал, развелся, женился, отремонтировал, поменял… И буду менять и ремонтировать уже, видимо, до последнего переезда на окончательную квартиру.
Теперь подробно.
Родился в апреле, потом не помню, потом апрель в Одессе, мне тридцать. Все мои круглые праздники почему-то в Одессе. Все мои праздники в Одессе почему-то с нулем на конце.
Двадцать лет назад та одесситочка была с такими бедрами, что казалась умной. Мама простила мне мое тридцатилетие года через три.
Папа еще был. Печени еще не было.
Хотя уже открыл всемирный закон Мишина. «С возрастом число органов в организме возрастает».
Сейчас тело ими просто битком набито.
Потом, помню, зима, потом апрель, мне — сорок.
Но не в Одессе, значит, сорока не было.
Потом, вроде, сценарий, потом, вроде, книжка, потом, вроде, Райкин…
Потом, вроде, институт. Или нет, потом «Золотой теленок». В смысле, премия. Или «Золотой Остап»? Не помню. Помню, что банкет. Банкет помню хорошо, после банкета плохо — печень уже была. Потом опять зима, потом в Одессе опять оказались одесситки.
У нас была любовь втроем она, я и печень. Как Маяковский и Брики.
Утром она, кажется, ушла к другому, кажется, к мужу. Мы с печенью несли ее чемодан. Потом не помню. Потом и вспоминать не хочу. И вот опять апрель, опять в Одессе. Дочь еще маленькая, сын уже большой. Жена — не в курсе. Печень ушла к другому.
Таков итог
А в перспективе — зима, о чем помню с каждым днем все подробнее.
Но это все-таки еще немножко потом. А пока еще — ~ тут на том же месте.
Между прошлым и будущим.
Где и встречаемся.
(Из книги «994 избранные страницы»,1999)
Перечитал еще три года спустя. В апреле, кстати.
Сын — с бородой. Дочь — звонит по телефону…
Одесса — на месте, печень — неподалеку.
Зима по-прежнему впереди.
И сам пока здесь.
И вы рядом.
Да вот еще антология.
Чего же боле?
Апрель 2003
