Мне не раз приходилось выступать на всяких юбилеях, презентациях и торжествах, но обычно бывало легче, потому что виновниками торжеств, как правило, выступали старшие товарищи. В школе-то вдолбили: старших надо уважать. Ну, выходишь и уважаешь. Сегодня юбиляр — человек моего поколения. Геронтологическим уважением не обойтись. Нужны факты.

Поскольку Филатов знаменит, а факты о знаменитостях — в энциклопедии, открываем. Так. «Филадельфия», «Филарет»… Вот. «Филатов, Александр Павлович. Видный сов. парт. деят. Член КПСС…» Не то. Еще Филатов. «Офтальмолог, Герой Труда…» Не член КПСС — уже ближе… «Филатова Людмила, народная артистка, меццо-сопрано».. Член-таки КПСС… Филатовы — семья укротителей. Медвежий цирк. Филатовы в словаре кончаются, дальше идут «Филдинг» и «филер».

Придется опираться на отдел кадров.

Наш Филатов родился в Казани, где имел уникальный шанс — быть исключенным из Казанского университета. Но Лёня пошел другим путем — переехал в город Пензу (жел. дор. узел, дизельный и компрессорный заводы, фабрика пианино). С тех пор так и кажется, что вот-вот он подойдет к пианино и сбацает Скрябина. Но он не бацает…

После Пензы была столица. Я имею в виду столицу Туркмении, которая долгое время неправильно называлась Ашхабадом, а теперь правильно называется Ашгабад. А уж потом — Москва, куда Филатов Л. А. (сорок шестого, русский, из служащих, что уже не порочит), перебрался, чтобы пригласить нас на этот вечер.

Здесь факты кончаются — и начинаются ощущения, которые, в отличие от фактов, не врут. Из ощущений — внешность. Небрежный, элегантный, светский. (Особенно хорош в черной тройке, руки в карманах. Практически Ленин. Не зря играл Чичерина, тоже большого любителя пианино. Филатов и Чичерин — прямо как Ленин и печник…)

Есть в облике Филатова нечто фехтовальное. Джентльмен, дуэлянт, демократ, оппозиционер. Как настоящий художник, всегда в оппозиции. Спросите его, за кого он? Не вспомнит. Помнит главное — в оппозиции.

Ключевое ощущение от Филатова — «острый». Острый взгляд, острое слово, острый ус. И острое шило в известном месте, которое заставляет заниматься разными вещами одновременно. Мы можем насчитать как минимум три источника, три составные части Филатова — театр, кино, словесность.

Про кино уже сказано. В театре же Лёня всегда стремился играть героев, равных ему по уровню. Отсюда роль Чернышевского, который, как и Лёня, писал книжки. Эти кошмарные сны Веры Павловны снятся нам всем до сих пор. Вообще, что касается Таганки, то здесь Лёня уникум — он единственный в труппе, который не умеет рычать под гитару.

Лично мне Филатов особенно интересен как литератор. Его стихотворные пародии — лучшие из всех, что я слышал. Скоро вот уже тридцать лет, как Лёня выходит с ними на сцену и раздает художественные пощечины Гамзатову и Михалкову, приближая сперва перестройку, потом демократию, а потом то, что мы имеем.

Я был, наверное, одним из первых, кто прочитал его сказку. Читал и завидовал. И стих замечательный, и фольклор глубоко национальный. Не случайно сказка так и называется — «Про Федота-стрельца, удалого молодца». Остро и точно. Лёня не назвал ее ни «Про Гурама-стрельца», ни «Про Ашота-удальца», ни «Про Арона-молодца»…

Потом была Лёнина книга под названием «Сукины дети». Название книги совпадало с названием фильма, снятого режиссером Филатовым, что свидетельствовало о буйной фантазии Филатова-сценариста

Суммируя, можно сказать, что Филатов — самый настоящий интеллигент, но, боюсь, он расстроится, ибо сегодня «интеллигент» рифмуется со словами «прожиточный минимум».

Лёня! Пятьдесят лет - разговор абстрактный. Ноль на конце — это математика. Важно, как жить после этого нуля. Важно не только тебе — нам всем скоро пятьдесят.

Как жить, к кому быть в оппозиции, когда и те и другие воруют одинаково?

Как отличить правду от вранья, если и то и другое — компромат? Разве что в сфере духа, слава богу, мы дожили до светлого дня — фальшь в искусстве побеждена халтурой! Но во что верить, Лёня?

В ощущения. Любая какофония все равно опирается на чистые ноты. У тебя, Лёня, нет слуха, но окружающие, которые слышат тебя, знают — ты одна из таких чистых нот.

И это ощущение есть факт.

Кстати, пятьдесят — это не повод привыкать к отчеству. Ну, какое там было отчество у Леонардо? Леонид Алексеевич — как-то долго.

Краткость — твоя сестра, Лёня.

Ты ее родной брат, Леонид Алексеевич.

Счастливой дороги вам обоим!

Дорогой Саша!

Ты сказал — приезжай. И я собирался, и не приехал, и теперь мне грустно, что вокруг тебя было весело, но без меня. Нормальный эгоизм, но теперь так все время. Только собираешься вдохнуть полной грудью, как уже идут с цветами и поздравляют с выдохом.

Tы сказал, напиши что-нибудь грустно-веселое.

Первое, что требовалось бы для грустной части, — это сказать: «Боже мой, Сашка, не может быть!»

Этого же, и правда, быть не может.

Ну, действительно. Неужели это мы?

Иногда такое чувство, что нас уже давно и без шума клонировали, и произошла путаница, и сейчас мы — настоящие, молодые и перспективные, мы — где-то бодро выступаем, и вприпрыжку острим, и куда-то ездим, и о чем-то сидим в несгораемом ресторане писателей, и у нас уже первые книжки и еще первые жены; мы — где-то там, а тут скрипят наши подержанные клоны. И клоны родных и близких. И клоны вещей. И эти напитки — только клоны того портвейна, что мы как-то распили в подъезде. И боюсь, что слова наши друг другу — тоже клоны. Они почти как те, молодые, они состоят из тех же звуков и букв, но что-то в них не то, они потеряли витамин. Они как бы консервы.

Как и мы.

На этом грустная часть кончается.

Перехожу к веселой.

Она состоит в том, что мы — очень хорошие консервы! А для тех, кто не выпендривается насчет срока годности и вообще хлебнул в жизни, мы — просто деликатесы.

Кстати, со сроком тебе особенно повезло. Потому что этот твой день мог наступить гораздо раньше, и сейчас тебе было бы намного больше. И твоим друзьям было бы больше. И твоим подругам — как бы ты им ни лгал — было бы намного больше, чем сегодня. А так — им намного меньше, за что тебе все благодарны.

А вообще, Сашка, ты такой подвижный и легкий!

Tы столько успел — я уже не про девушек. Tы успел так много — и сочинить, и написать, и натворить, и раскаяться, и еще написать, и снова раскаяться и натворить. Tы успел так много, а чего не успел, знаете только вы с Господом Богом, причем ты лучше.

Ты даже успел перескочить на ту сторону баррикады — и стал издателем. Господи, Саша, ты даже меня издал при жизни — при нашей общей жизни. Это самая толстая из всех моих книжек. И там самое большое в мире число ошибок и опечаток. И название к ней ты сам придумал, и сам все разместил и сам сделал мой шарж, который враги с наслаждением называют дружеским. Tы быстро и легко все сделал сам, и книга была бы еще лучше, если бы ты сам написал еще и ее текст, но этого ты просто не успел. Потому что был уже в Интернете.

Он одним из первых умудрился влезть в эту адскую сеть. Причем ты не только знаешь слова типа «сайг», «браузер» и «баннер» — но и то, что они значат. Именно это мы, патриоты, и называем — русскоязычный писатель.

Меж тем я помню время, когда ты еще не был таким виртуальным.

И помню твои рассказы. И твои чудные притчи. Как кто-то написал на нашем небосводе плохое слово… Оно там до сих пор, Саня. Еще я помню твой взгляд, когда я сказал, что прочел «Беседы с милордом». До сих пор не знаю, чем ты был так удивлен —

тем, что я прочел, или тем, что могу лгать прямо в глаза. Но я не врал, я потом уже точно прочел. Потом помню — где-то в редакции мы опять с тобой и еще с кем-то сидим и обсуждаем типа литературу — я вообще этого очень не люблю, но закуски постоянно не хватало. Дальше какие-то обрывы пленки, а потом мы с тобой опять играем в шахматы, и с каждой рюмкой позиция все улучшается — причем сразу у обоих.

Эх, Саня, хотел сказать как-то художественно — не получается. Ну, неважно

А важно вот что. Если ты повернешься вокруг своей оси на 360 градусов, ты увидишь весь свой горизонт. Делать это надо не сейчас, за столом, а когда сможешь, и очень осторожно, потому что ты еще нужен близким.

Итак, ты увидишь свой горизонт, и его рельеф — горы, пригорки и холмики твоей жизни. И где-то там, если напрячься, можно разглядеть небольшую, но очень красивую лысоватую кочку. Это — я.

Я очень рад, Саша, что так долго маячу на твоем горизонте. А ты — на моем. И вот именно в честь этого я и просил бы всех сострадающих поднять стаканы. Кстати. Считается, что круглые цифры побуждают к философии. То есть сегодня тебе, по идее, положено тщательно пригорюниться и задаться вопросом: «Так что ж мой стакан? Наполовину полон? Наполовину пуст?»

Любой ответ — дурацкий. Ибо, как сказано не мною, суть не в этом. Суть в том, что прекрасен сам стакан. Поскольку одноразовый.

За твой уникальный стакан, Саша!

Да искрится он в твоей руке как можно дольше!