Ну, пошел к редактору — прочитал. Смотрю, он от восхищения побледнел. За сердце держится. Я говорю:

— Я тут на всякий случай еще про лето сделал:

Ну, думаю, все. Не отвертится. А он глаза закатил, губы трясутся.

— Гениально, — говорит. — Можно, оказывается, и в кустах… В общем, я бы хоть сейчас — в набор… Только на этот год у нас уже стихов полный комплект… А вот на будущий…

И мне подмигивает.

Ну мне, конечно, обидно, но, с другой стороны, его тоже надо понять. Журнал не резиновый. Нас, поэтов, будь здоров сколько.

— Ну, смотри, — говорю. — Чтоб на этот раз…

И тоже ему подмигиваю.

Он обрадовался!

— Вот и хорошо, — говорит. — Идите домой, пишите. Как можно больше! Но сюда больше не ходите. Мы сами к вам придем. Чтоб вам времени не тратить…

И точно: назавтра же и пришли. Ну сам-то редактор не приехал — заместителей прислал. Такие внимательные. Все прочитали, что я пишу. Потом со мной насчет поэзии беседовали, спрашивали, как себя чувствую. Потом сказали, надо мне укол сделать — специальный, чтоб писалось лучше. И сделали мне укол. А на другой день приехали за мной на машине и сказали, что отвезут меня в дом для творческих работников. Чтоб у меня были уже все условия.

Условия тут, правда, хорошие. Чистота, служащие все в белых халатах. В комнате нас трое творческих работников. Все писатели. Пижамы нам выдали синие, четыре раза в день кормят. И уколы делают. Все свободное время мы пишем. Работается хорошо. Правда, иногда за стенкой кто-то мешает, кричит целый день, что он пропеллер. Но работа идет, стихи пишу, о природе. Шесть тыщ написал уже.

Последнее такое:

1972

Я пришел с работы, взял газету и лег на диван.

— Разлегся уже, — установила жена. — Вечно придет и завалится, как турецкий паша. Сколько можно?

Я сел.

— Ну вот, теперь будет сиднем сидеть, — неласково сказала она. — Илья Муромец… Хоть бы постоял когда, для интереса.

Я встал.

— У тебя что, столбняк? — спросила она после паузы. В ее голове послышалась неуверенность.

— Нет, — ответил я. — Столбняка у меня нет.

— А в чем дело?

— Какое дело? — заинтересовался я.

— Да что с тобой сегодня? — она обеспокоилась. — На работе что-нибудь?

— На работе ничего, — сказал я.

— А где? — быстро спросила жена.

— Нигде, — дружелюбно ответил я.

В ее глазах заблестели слезы.

— Ты что, не любишь меня больше?

— Люблю, — сказал я.

— А чего так тихо говоришь?

— Люблю! — сказал я как можно громче.

— Не смей орать на меня! — закричала она.

— Ладно, — сказал я.

Жена схватила меня за плечи и затрясла изо всех сил.

— Да сделай же ты что-нибудь!

— Что? — с готовностью спросил я.

Жена заплакала навзрыд.

— Ну, хоть разбей что-нибудь! — сказала она сквозь слезы. — Только не стой так!

Я взял со стола хрустальную пепельницу и бросил на пол.

— Боже! — вскрикнула жена, и ее слезы мгновенно высохли. — Пепельницу моей мамы! Ты думаешь, что делаешь, или нет?

— Ты же попросила, — сказал я.

— А если я попрошу, чтобы ты повесился? — с яростью спросила она.

— Повешусь, — сказал я.

— Ну так вешайся! — закричала она и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.

Я сделал веревочную петлю, надел ее на шею, встал на стол и накинул веревку на крюк в потолке.

В этот момент снова вошла жена. Увидев меня, она схватилась за сердце.

— Господи! Ты что же это выдумал, а? Грязными ногами на чистую скатерть! Слезай сейчас же и займись чем-нибудь, наконец!

— А чем? — спросил я, вынимая голову из петли.

— Господи, — устало сказала жена, — да чем хочешь! Газету хоть почитай!

И она сунула мне в руки газету.

Я слез со стола, лег на диван и развернул газетный лист.

1971

Декабрь. Воскресенье. Два часа дня. Яков Александрович Блуждаев сидит на диване в своей квартире. Из-за бетонной стенки свободно проникает нытье соседского магнитофона:

«По ночам в тиши я пишу стихи…»

Яков Александрович морщится. Меломаны за стеной мешают Блуждаеву читать письмо, которое он держит в руках. Рядом на диване лежат еще два нераспечатанных конверта.

«Родной мой! — читает Яков Александрович. — Ужасно по тебе скучаю. Два месяца мы не виделись, а кажется — сто лет. Ты не пишешь, совсем забыл обо мне…»

Глаза Блуждаева увлажняются. «Леночка, девочка моя, — думает он. — Действительно, сто лет. Нехорошо…»

«В общем, — читает он дальше, — хочу, чтобы праздник мы были вместе. Приезжай, если ты меня любишь. Целую, Лена».

Яков Александрович откладывает письмо в сторону. «Что ж, — решает он. — Это идея. Куплю подарок и поеду. Новый год проведу с ней».

«В каждой строчке только точки после буквы «л»…»— глухо ревет магнитофон за стенкой.

«Какое, однако, хамство», — думает Яков Александрович и берет в руки второе письмо.

«Привет, привет! — пишет Лариса. — С наступающим! Надеюсь лично тебя поздравить и приглашаю к себе на Новый год. Мой внезапно уехал в командировку. Так что я одна. Жду. Лариса».

Яков Александрович представляет себе Ларису и улыбается.

Соседский магнитофон грохочет про полет коней, про сердце на снегу и прочие страсти-мордасти.

Яков Александрович думает: «Надо, однако, выбирать. Можно, конечно, съездить к обеим, но это утомительно. Впрочем…»

Блуждаев вскрывает третий конверт. Это письмо самое короткое: «Ты меня не любишь. Ты всех любишь, кроме меня. А если это не так, то ты приедешь ко мне на Новый год. Твоя позабытая Л.».

— В каждой строчке только точки после буквы «л», — бормочет Яков Александрович. — Люсенька, детка. Всегда она так подписывается.

И с Люсенькой тоже давно не виделся. С тех пор, как она переехала.

Блуждаев вздыхает, встает с дивана, подходит к окну. Во дворе мальчишки, вопя, катаются с деревянной горки.

«Что же делать? — размышляет Блуждаев. — Надо что-то решать».

Решать ему мешает звонок. Яков Александрович идет открывать дверь. Телеграмма. От супруги.

«Вылетаю тридцатого. Встречай. Целую».

«А ты люби ее, свою девчо-онку!..» — неистовствует магнитофон соседей.

Яков Александрович перечитывает телеграмму дважды.

«Вот, значит, какой пассаж, — думает он. — Значит, вылетает».

Блуждаев качает головой, сует телеграмму в карман. Потом берет три листа бумаги, ручку, садится за стол и пишет три одинаковых письма — Лене, Ларисе, Люсе.

«Дорогая моя девочка! Спасибо, что не забываешь. Очень хочу тебя видеть. Но лучше, я думаю, будет, если ты сама приедешь сюда. Во-первых, на меня другие не обидятся, а во-вторых, просто хочется встретить Новый год, как бывало, — всем вместе. Тем более, и мама тоже к Новому году приедет — телеграмму прислала. Так что ждем вас всех. Целую крепко. Папа».

Магнитофон за стенкой переходит на английский язык.

1973