Свой! Такой, как ты, значит, ты сам! Значит, в оба гляди — вон же, вон мы сами идем, оставляя на родной земле следы аварий и пустые бутылки. Не хватит фуражек на всех — карауль так. В дозор, лысые, в дозор, женщины, панки, рокеры, сталевары, стоматологи!.. Не снаружи граница, а там, где ты стоишь.

От внешнего врага отечество спасли.

Теперь — все на защиту родной земли от нашего человека!

1988

Вопросов много. Как? Почему? Доколе?

Вопросов много — ответ один.

Все оттого, что у нас нельзя жить без слова «нельзя», а без слова «можно» — можно.

Не успел родиться — нельзя! Вертеться нельзя, штаны пачкать, по трамваю бегать, рукой в компот…

— А выйти можно?

— Дотерпишь!

— А можно войти?

— С родителями к директору!

На траве не лежать, якорей не бросать, собак не выгуливать!

Наше «можно» непереводимо на другие языки, ибо означает «можно, но…».

— Можно тыщу заработать, не воруя?

— Заработать-то можно, вот заплатить…

— Можно все за два часа сделать и уйти?

— Сделать можно, уйти не получится: шесть часов будешь оправдываться — зачем сделал?

— Можно открыть окно и спеть для прохожих? Где написано, что нельзя?

— Нигде не написано — в памяти покопайся…

Вообще, «нельзя» здоровее, чем «можно».

Говорящий «можно» боится телефона, мучается несварением, по ночам орет «Живым не дамся!» Он обречен на одиночество: сказав «можно», он больше не нужен. Сказав «можно», он все сказал.

Говорящий «нельзя» — здоровый, румяный, с бронебойным юмором и уверенной перспективой. Он окружен людьми. Он знает: они будут возвращаться к нему, как к первой любви. Они будут возвращаться, а он им снова: невозможно, не положено, не соответствует, не отвечает… То — нельзя и это — нельзя, туда — нельзя и сюда — нельзя. И возникает интересная задача: обеспечить ускоренное движение по дороге, где у светофоров все фонари красные.

Решение напрашивается: когда нельзя то, что должно быть можно, становится возможным то, чего нельзя.

Посеять — не вырастить, вырастить — не собрать, собрать — не довезти, довезти — сгноить. Слепить ерунду, умножить на двенадцать, вместо минуса поставить плюс и досрочно доложить — можно! Потому что без премий нельзя. Обещать — не сделать. Сделать так, что лучше бы не надо… Из года в год изобретать самый быстрый в мире велосипед, хотя остальные давно уехали на мотоциклах. А главное, можно находить объективные причины. И что бумаги опять нет, и что та библиотека опять вспыхнула, и что опять не обеспечены несчастные женщины наши этими деликатными вещицами, рифмующимися со словом «бухгалтер».

— Объясните: почему?

— Объясняем: потому.

А когда все можно объяснить — ничего нельзя исправить

Улучшить нельзя, ускорить нельзя, усилить нельзя. И сказать об этом тоже нельзя. Потому что сразу набегают оскорбленные. Это, говорят, вы врете! Это у вас юморок вчерашнего дня. Это вчера нельзя было. А сегодня мы сами вам демократично указываем: можно.

И действительно, многое можно уже. И в искусстве, и в юморе, и, что одно и то же, в сельском хозяйстве. Даже тетки в булочной рассуждают о конвертируемом рубле. Никто толком не знает, что это такое, но во рту приятно. И в общественной жизни — можно. То есть настолько, что еще чуть-чуть, и один международник сможет заявить, что не согласен с мнением другого. А может, уже и это можно.

Так, выходит если можно говорить, так уже незачем?

Есть зачем.

Грезилось уже однажды, что «вчера» кончилось. А оно только прическу меняло. Не разобрались тогда, что «можно», чего «нельзя», и какая нужна пропорция. Не разберемся опять, и наше матерое «нельзя» опять проглотит наше робкое «можно».

Вместе с нами.

1987

Они говорят: загадочная страна! Таинственная! Они говорят, им у нас трудно понять, разобраться…

Они думают, нам легко. Нет, мы бы, может, и разобрались, если бы хоть что-нибудь точно знали. Но в том-то и дело.

Нет, конечно, есть и настоящие секреты, которые доверяют только узкому кругу. И конечно, в таком кругу быть почетно. Но настоящих секретов даже в такой огромной стране на всех не напасешься. А почета желают все! И поэтому каждый засекречивает что может. Ну, любую ерунду, ну, даже то, чем сам занимается. Что делает каждая контора в первую очередь? Покупает сейф. Запирает на ключ, ключ прячет. Что там лежит? А не ваше дело. Сейф закрыт, значит, сведения закрытые. Мы их закрыли, чтоб иметь почетную возможность вам не говорить. Что доставляет нам большое удовольствие….

И поэтому у нас тайны и неизвестность — повсюду. Пропуск требуют даже там, куда и без пропуска никого не загонишь. При входе в Дом пионеров дежурит вахтер — правильно, никто не должен знать, чем там пионеры занимаются… На ларьке шифровка: «Ушла на базу». Что это за база? Где? Координаты узнать невозможно. Такое впечатление, что это база стратегических бомбардировщиков.

Когда министерство оборонной промышленности засекречивает состав продукции, еще понятно. А когда министерство пищевой? Попробуйте выяснить у них состав этой колбасы, которую они, — видимо, из ненависти к медицине, — называют докторской. Ни черта не узнаете. У них эти сведения — ДСП, для служебного пользования. Может, тогда им и саму колбаску для служебного пользования отдать? Здоровее будем.

А вообще, куда ни ткнись — данных нет. То есть наших данных у нас нет про нас. Про других — пожалуйста. Число преступлений в Нью-Йорке известно с точностью до десятой мордобоя в минуту. Так что, если решили прошвырнуться по ночному Нью-Йорку, известно, через сколько минут нарветесь. А вот насчет Кременчуга данных нет. В Кременчуге вас ждут приятные неожиданности.

Эта повсеместная игра в прятки идет так давно, что многие уже не могут не играть. У нас в доме живет один. Он всю жизнь просидел в закрытой конторе. Потом-то выяснилось, что она и открытая никому не нужна. Ее уже вовсе закрыли — и этого на пенсию. В первые дни человек с непривычки, от открытости, чуть умом не покосился. А потом взял и всё у себя и квартире перевел на закрытый режим. В каждую комнату у него теперь свой пропуск. Перед кухней — турникет. У жены постоянное разрешение, у остальных разовые. Шкафы, серванты — все на пломбах. Короче, без допуска у него можно только в удобства. Тут у него либерально, требуется только заявление, анкета и двенадцать фотографий без уголка…

Зато информация, конечно, вся закрыта. Спросишь сто: «Который час?» Отвечает: «В свое время узнаете!»

Но время еще не наступило, и не только у него.

Молодежь долгие годы пытается выяснить, откуда в стране берутся дети. Информация закрыта. Молодежь бежит к старшим. А что старшие? У старших даже само слово «секс» ассоциируется с империализмом. То есть наших данных опять же нет. Не наши добыть можно, но надо мучиться со словарем, потом бежать к машинистке, перепечатывать… Кстати, почему у нас не продаются эти машинки, которые уже во всем слаборазвитом мире давно сами копируют, размножают, печатают? А чтобы никто даже случайно не размножил нашего главного секрета: что у нас никто ничего не знает, но все обо всем догадываются. То есть недостаток информации восполняется избытком интуиции. Это только у нас могла родиться фраза: «Я чувствую, что будет повышение цен…»

Можно, конечно, оставить чувства для настоящего, предчувствия — для будущего. Но с прошлым это не проходит. Потому что наш вчерашний день есть вещь уже совершенно секретная. То есть мы, конечно, не сомневаемся, просто хотелось бы узнать — в чем?

«Знание — сила» — это же не только о физике.

И пока не знаешь точно — откуда идешь, нет гарантий, что туда же не вляпаешься.

А гарантий охота. И они появятся, когда мы спросим друг друга: «Который час?»