При перемешивании отдельных ощущений могут возникать материальные объекты. Например, острое желание чего-то новенького в соединении с чувством, что могло быть и хуже, образуют концерт из студии «Останкино»… Смесь из ощущений сухой парилки и сырой простыни — вагон поезда «Москва — Казань».

От смешанности чувств пошла задумчивость действий. Пришел — увидел, плюнул — и ушел…

Любовь к истине плюс желание дружбы Платона дает сложную суспензию, которую в прошлом называли беспринципностью, а теперь — широтой взгляда.

Чувство гражданского долга, смешанное с чувством, что не один ты должен, дает эффект присутствия на профсоюзном собрании.

Вообще нехватка чистых эмоций заменяется в современных смесях соответствующим количеством юмора, который придает коктейлю товарный вид и пузырьки на поверхности. Такой веселый шторм в стакане.

И все это — лишь первые намеки на букеты тех сложных чувств, которые расцветут в будущем. Смешиваться их будет все больше, а сами они — делаться все мельче, пока в итоге не образуется одно огромное, необъятное чувство, состоящее из бесконечного количества мельчайших чувствочек, практически равных нулю. Останется лишь придумать этому грандиозному гибриду достойное название.

Можно попробовать по аналогии.

Смешанные краски — радуга без границ

Смешанные браки — дети без предрассудков.

Смешанные чувства… Люди — без чувств.

1985

Сегодня, как все, что так долго скисало, плесневело и зацветало тиной, вдруг вспенилось, вспучилось и полилось, хочется сказать спасибо тем, кто обеспечивал всему этому мирное небо.

Спасибо парням в зеленых фуражках! Пока остальные кричали «Браво!», звенели стаканами и украшали друг друга значками и висюльками, они одни бдили по периметру. Они помнили: за спиной родные шири и дали, выси и глуби, за спиной все, что нужно охранить и уберечь. И потому от рассвета до рассвета, в стужу и хлябь их радары и перехватчики, катера и Пальма, сука восточноевропейской породы, вглядывались, вслушивались и внюхивались: как там, снаружи?

— Стой, кто идет! Скажи пароль!

Никто не говорит пароль. Потому что не идет никто.

Вражья килька не просклизнет в наши пределы. Чуждый мышь не прошмыгнет. И спасибо за это заставам, эскадрильям и кораблям. Изо дня в день, из года в год — бдительностью наружу, спиной к тому, что творится внутри.

Так повернись, наконец, кругом, фуражка зеленая! Ты говорил, граница на замке. Ну а как проникла сюда диверсионная группа, соорудившая чудовище по производству искусственного белка, с этой трубой, при виде которой лысеют птицы?

Как просочились на наши улицы вражьи душегубки, замаскированные под автобусы ликинского завода?

Погляди в бинокль на швейную фабрику! Она давно в руках засланных к нам террористок. Только в подрывных центрах могли их обучить шить нам и нашим детям такое!..

На замке граница, но сумел коварный враги внедрить в наш тыл и этот райздрав, и этот почтамт, и проводницу вагона Спиридонову Зинаиду, замучавшую сотни наших людей!

Наконец, если граница на замке, то кто же орудует и универсаме?! Мы же помним, мы слыхали былины, наши продавцы были честные…

Может, и на замке граница, но слоняются за этим замком толпы заброшенных к нам, загримированных под наших людей неотличимо. У каждого — надежная легенда, чистые документы, знание местных обычаем. Крикнешь:

— Стой, кто идет! Скажи пароль!

Не только пароль скажет, но и еще три слова добавит, которые только в нашем языке и существуют: «Перестройка, гласность, ускорение!» До того чисто работают, что долго понять не могли: кто ж их готовит? ЦРУ? ФБР? А может, еще кто? И вот, наконец недавно вышли на одного. Благодаря его мелкой ошибке. Ну, буквально незаметный просчет: спутал свой семейный бюджет с бюджетом союзной республики. Конечно, это как раз не повод подозревать, что не наш человек. Просчет был в другом — он с этого бюджета пришел взносы платить. Видимо, сдали нервы. Ну, взяли его, стали раскручивать — имена, явки, а главное, какой разведцентр готовил? Долго запирался, потом: «Пишите, — говорит. — Средняя разведшкола № 156 Пролетарского района». Вот так, зеленая фуражка. Пока ты ЦРУ опасался, за спиной у тебя покруче организация окопалась — Минпрос! Агентов вербуют по всей стране с малолетства, инструкторов тыщи, кличка у всех одна: «Училка». Все построено на полной конспирации: никто ничего не знает. Программы, инструкции получают от резидентов из РОНО. А откуда те берут — уже полный мрак. Но результат — поразительный!

Ну, какое ЦРУ смогло бы подготовить такого агента, как тот наш герой-хлопковод, которому за подвиги мы дали все высшие награды, но оказалось, и их мало, нужна еще высшая мера?

Или этот, которому доверили мы охранять все наши ценности, и он так охранял, что потом нашли их все у него на даче — видно, держал для большей сохранности… А разве цэрэушники построили те два сарая? Приглядись, фуражка! Сараи — это, конечно, для маскировки, чтоб никто не подумал, что это у нас такие дома. Слева — детский дом, справа — дом престарелых. Да глядя, как эти старики и дети живут, цэрэушник не выдержал бы — ампулу с ядом бы принял! А у нас нервы крепкие! Потому что не из их — из нашей школы вылупились. И те, кто затопил леса, и засолил поля, и кто осчастливил города наши, заменив их имена своими фамилиями.

Все мы тут свои, сами собой обученные. Потому как бы и не живем, а как бы заброшены все в свой собственный тыл с особым заданием. Особое — потому что ничего не надо специально портить, взрывать и вредить. Надо работать, как работаешь, — и все оно сломается и взорвется само. Почему тот поезд столкнулся с самолетом? Потому что оба засмотрелись на тонущий пароход!

И все бы ничего, но больно нервная в тылу обстановка. Никто же точно не знает, где именно ахнет и рухнет очередной раз. Потому все напряжены, потому и улыбка в нашем тылу вызывает подозрение. Раз улыбается, значит, или не местный, или обдурил следствие. А то вообще двойной агент — делает вид, что у него все хорошо, а у него все хорошо и есть. Такой особо раздражает. Хочется догнать, оторвать пуговицу, наступить на ногу, а лучше на обе. Потому что нам-то не до улыбок! Все при деле — как у батьки Махно: кто что может утащить — тащит, кто не может — пишет в газету.

А в газетах обнаружилась опечатка. То, что называлось небывалым подъемом, оказалось общим провалом. И потому центр теребит агентуру, агентура дергает центр, все ищут, где выход.

Один предлагает: всем больше платить — и прорвемся!

Второй говорит: куда больше? И на эти-то ничего не купить! Меньше надо!

Третий орет: тебе пусть меньше, а я и так получку без микроскопа не вижу!

Демократ говорит: запустить сюда японцев! Они нас научат!

Патриот говорит: пока они нас учить будут, мы их сами вперед выучим — и пиво с хлорофосом пить, и в трамвае орать: «Не нарависа — в такиси есиди!»

Плюрализм! Один до того договорился! Надо, говорит, в школе реформу сделать, чтоб оттуда не таких, как мы, выпускали, а нормальных. Явно, или накурился, или начитался Сен-Симона…

А если без утопий, то выход один, ребята: всем надеть зеленые фуражки! Всем, кто еще может обижаться, что в Южной Корее лучше, чем в Северной Туркмении. Вот из этих-то по всем ширям и далям — посты и заставы! На каждый ручей — катер, над каждой трубой — вертолет! В вагон к Спиридоновой Зинке Пальму посадить восточноевропейскую. Пусть Зинка ее облает, попробует. И чтобы всюду:

— Стой, кто идет! Скажи пароль!

Чужой идет — спокойно, куда он денется? А свой — удвоить бдительность.

Свой, значит, наш, простой, обыкновенный, октябренок, пионер, комсомолец, с профсоюзным билетом, с проездным… Сам себе агент, сам — резидент, сам на себя работает, сам — против. Сам на себя наорет, сам себя обвесит, сам себе холодный дом поставит, сам себе фугасный телевизор подложит, сам себя в нем увидит, сам разозлится: кто это там с таким лицом неприятным?