А она прочистила горло и каким-то нездешним голосом произнесла:

Моя мать хотела, чтобы мне снился мотылек на сердечной короне, а мне приснился твой член,

сказала она серьезно, и я почувствовал, как мое сердечко сжимается, как гусеница — горбиком.

Мария все читала и читала, словно разрезала вены, но я ослеп. Когда фотографируемый таращится в объектив камеры, кого из обожателей иконы ты можешь убедить в том, что камера не следит именно за ним?

Но она меня не видела. Она все время была в компании какого-то мертвого, пьяного поэта. А тот, как я слышал, смеха ради, окольцевал щенка; бывало, незнакомым людям ни с того, ни с сего, садился на колени. Я смотрел на них, как потом они в толпе, смеясь, вместе облизывают лимон. Они, и правда, были парой. (Как я хотел быть на его месте, чтобы она смеялась мне в лицо и опиралась на худую руку, я хотел быть на том сладком, грязном дне).

* * *

В принципе, я люблю следить за людьми. Уверяю, что письмо — это инспекция того же сорта. Если в какой-то момент они куда-то пошли, то и я иду за ними. Они меня не замечали. Петко, Петко, — я слышал, как она успокаивает счастливчика-развалину. Человекоподобное время от времени останавливалось, воодушевленно размахивало какой-то бумажкой, прикладывало ее к стене или к спине девушки и что-то быстро писало.

Мария легко проскальзывала под руками, нежно стряхивая их с плеч, движением, похожим на раздевание. Коста слышал только обрывки их разговоров, и из-за дистанции, которую он был вынужден держать, чтобы остаться незамеченным, из-за поливальщиков улиц, чья цистерна гремела, а сами они, разворачивая толстые шланги, перекрикивались на невозможной смеси венгерского, сербского и цыганского.

Мокрые улицы блестели, как свиная кожа. Косте показалось, что он слышит малые и большие числа, одновременно. Мария оглянулась и посмотрела прямо на него. Он, изобличенный, остановился, шагнул, притворно равнодушный, словно ничего не происходит. В принципе, я все равно пошел бы этой дорогой, оправдывает Коста свою сомнительную слежку. И это вся правда, — он уже клянется в полиции. Какой-то свет бьет ему прямо в глаза, он нервно моргает. По улице Пашича быстрее всего, а потом по Кисачкой или Темеринской, почти одинаково. Кто на этого человека показал бы пальцем?

Несколько лет назад он заходил в магазины самообслуживания и в антикварные лавки и крал, с письмом в кармане, которое объясняло, что он участвует в концептуальном перформансе, в нем говорилось о желании быть пойманным и оправдать свой стыд, что речь идет о художественной психодраме, инсценировке жизни и тому подобное. Обычно все заканчивалось так: он, спрятавшись за ящиками или полными контейнерами, доставал из карманов шоколадки с кокосом, сырки, мыло, съедобное запихивал в рот, а остальное оставлял, как для мертвых. (Только однажды детектив из магазина, переодетый рассеянным покупателем, который якобы ошибся в расчетах, поймал его в шаге от выхода, уволок в складскую сырость, и там, в ожидании полиции, заставил разжевать и проглотить художественный манифест, оправдание, он едва не погиб, подавившись, так сказать, на сцене). Я не знаю, о чем вы говорите, из центра я всегда возвращаюсь этой дорогой, у меня нет вариантов, что, с парашютом, что ли?

И так, копаясь в себе, он почти догнал пару, а мужчина обернулся и посмотрел на него исподлобья. Ничего не случится, — он задерживал дыхание, я спрошу их: почему вы за мной следите, люди, эти за мной следят, прилипли к спине. Эй, — позвал Петко, — эй, парень. — Коста остановился, сжимая кулаки в карманах. — Быстро назови какое-нибудь число.

Множество, — пробормотал Коста. — Меньшее, — предостерег мужчина, — это твое не подходит. И Коста понимает, что они заполняют лотерейный билет. — Ты похож на счастливчика, — выходит из тени Мария. — Может быть, мы разбогатеем.

Крещение Помните, Миле Йованович на лестнице своего дома застал Богдана Шупута, рисующего на коленках? Так вот, что касается комфорта, с тех пор изменилось немногое. Работал наш Богдан везде, где находил опору. Мольберт, скажем не без пафоса, был его родиной где угодно. В Париже, например, в мастерской Цуцы Сокич, а чаще на улице, на солнце, на коленках… На женских спинах? О, нет, для этого он был слишком стеснительным, наш Вальмон. И дома работал везде. Так до 1939 года, когда за 150 динаров в месяц он снял комнату на улице Луи Барту и превратил ее в мастерскую.

Эта улица и соседняя, вместе образуют подкову (точнее, бумеранг), и сегодня, по сравнению с оживленными окрестностями, тихая, словно немного проклятая, точнее, переоцененная, а дом номер 5 пустует, потому что никак не продается. (Это случайно зазвучало, как хорошо придуманное объявление). В паре шагов от Таможенной, самого первого пристанища семейства Шупутов в Нови-Саде, поэтому можно сказать, что упомянутая подкова, если смотреть на нее глазами, слезящимися от ветра, замыкается в полный, очерченный детской рукой круг.

Натурщицы приходят вечерами. Из-за людей, мы же знаем, какие они. Прямо сейчас Богдан ждет маленькую мадьярку, от Миле. Это «от Миле» следует понимать условно, он твердит, что между ними ничего нет, что девушка даже с кем-то живет, а их связь невинная и платоническая, что он ей помогает «Христа ради». Богдан больше не расспрашивает. Девушка ему вполне подходит, она спокойная, как погасший луч света. Во время работы они едва переговариваются, она почти не знает сербского.

Пока девушка позирует, Миле не сидит в мастерской, он прогуливается по улице, на которую осыпаются созревшие каштаны. Прошло два года с тех пор, как он ее привел в первый раз, нервничал, как сутенер с похмелья, только тогда их тройка встретилась в мастерской у Иовановичей на винограднике. День был какой-то противный, вторая половина, виллы давно закрыты на зиму, мерзлые ветки грецкого ореха хрустели под ногами. В конце концов, Шупут дал этой картине (холст, масло) название «Полуобнаженная девочка», потому что чуть-чуть была видна юная девичья грудь. Красивой лепки голова, с двумя косами, наклонена вбок, словно ослабела шея. Можно было подумать, что тень грусти омрачила ее лицо, но нет, это начало простуды, слишком холодно для раздевания, неловкие молодые люди возятся с бесполезной печкой, потеют от бесплодных усилий, вскоре комната заполняется дымом, кашляют все, а девчушка еще и трясется в ознобе.

Миле сует ей смятые купюры. Одеваясь, девушка обещающе кивает головой, пытаясь ее склонить.

Ты побудешь один? — Не беспокойся. — Они понимают друг друга. Богдан смотрит им вслед, они уходят по гравийной дорожке. Миле накинул девушке на плечи свой дождевик, покровительственно ее приобнял, что-то ей говорит. Богдан из окна, треснувшего от удара птицы, фиксирует взглядом его затылок, бормоча себе под нос: обернись, обернись. Если я сильнее, если у меня больше энергии, — он прочитал это в каком-то журнале, — то Миле должен обернуться. Должен.

Парочка спускается к реке, а Шупут воображает, что девушка под дождевиком полностью обнажена, и что сейчас внезапно, наполовину своя, наполовину чужая (как призрачная сирена) она прыгнет в холодный, мутный Дунай. Однако их уже не видно. Художник прислушивается, ждет, доносится только звук автомобильного мотора из-под холма. Дует на пальцы, потирает их, надо работать.

Скажем, что всю эту историю Шупут задумал в виде графики, линогравюры, обычного размера, 25,5 х 16,3. Он резал глубоко, самым широким лезвием резца. Больше всего его интригует яркий свет, исходящий от реки, больше неоткуда, девушка, в прыжке похожая на белый вихрь, воды или света, все равно, словно она бросается не в Дунай, а в бескрайнюю массу обнаженных тел, которые сплелись в любовных конвульсиях, как слизистый клубок змей. Я хочу полные легкие, как перед погружением в воду, прозрачный ритм, скандирование вечности, — кипятится Шупут, с усилием открывая тяжелые, заржавленные двери почти забытого винного подвала. Он не исключает возможность того, что графика может быть миниатюрной, размером с клеймо на тыльной стороне ладони или совсем крохотная, тиражированная в бесчисленных оттисках, и, чтобы мы себя ею осыпали, как праздничным конфетти или пеплом.