– Так в чем тогда дело-то? – перебивает Майя, начиная кипятиться: она вообще ненавидит недосыпать, превращается в не слишком умную мегеру, ограниченную в суждениях и с растущей тягой к сладкому.

– Я не знаю никакого типа из Фриктауна, – просто говорит Давид – улыбка на его лице тем временем уже просто-таки лучится золотым светом.

– Что?..

– Я не знаю никого, похожего на Эль Греко.

Нет-нет-нет, только не это. Опять, что ли?

– Не знаешь?

– Не-а, – весело подтверждает Давид.

Майя тупо смотрит на него несколько секунд. Снова две версии одного и того же? Очередной человек Шредингера? Нет, есть еще такой вариант: Эль Греко с самого начала ей привиделся, а по правде его не существовало. Но тогда почему…

– Почему тогда… В смысле, когда я пришла к тебе на работу и объяснила про этого человека – почему ты сразу не сказал… – Майя не знает, как бы так поосторожнее построить фразу на случай, если – мало ли – ни на какую работу ни к кому она не приходила, ничего такого не говорила, и вообще лежит уже третий месяц в палате интенсивной терапии на капельницах и воображает себе всякое.

Давид продолжает улыбаться. Чудесной этой вот своей улыбкой – исключительно славной для криминального типа. Молчит. И улыбается.

– Что?.. – Майя окончательно теряется.

– Майя, ну что ты в самом деле. – Давид наконец цокает языком и с шутливой доверительностью сообщает: – У этой невозможной головоломки очень простое решение. Я не всегда говорю правду.

– И… что?

– И все, дальше сама. А то мне аж неловко тебе разжевывать. Это ранит мою скромность.

Майя хлопает глазами: сказанное доходит до нее сквозь вату в голове, сквозь сонный туман и общую усталость.

– Ты соврал насчет Эль Греко? Насчет ответной услуги?

Давид улыбается.

– Но почему?

Давид улыбается.

– Нет, серьезно – в смысле, почему тогда ты стал мне помогать?

Давид улыбается безмятежно, как только что сошедший на землю из лотосового садика будда.

Майя вдруг понимает. Кажется, у нее вспыхивают уши.

– По… поэтому? – тихо спрашивает она.

Давид замечает:

– А теперь, думаю, герой честно заслужил свой поцелуй.

Вот уж чего мне совершенно точно не надо, думает Майя.

Да, сейчас, думает Майя, сейчас же.

Совершенно неподходящая ситуация, думает Майя.

Памятуя о Майиной бабушке, Давид и пальцем не шевелит. Только смотрит на нее. Не отрывает глаз.

Майя перестает думать.

Она бросается в него, как хайдайвер со скалы, словно их с Давидом разделяют не двадцать сантиметров матраса, а океан, который можно пересечь раз в жизни и только в одну сторону. Жадно находит губы, рот, ее язык просыпается, начинает жить своей жизнью, отращивает еще миллион рецепторов. У Давида вкус эбенового дерева, кардамона, песчаной пустыни. Майя чувствует его ладони у себя на пояснице и перекатывается, оказываясь сверху, сама сдирает через голову флиску и принимается за его толстовку с футболкой вместе. Черт, какое же красивое тело. Мускулы – точно питон скользит под шелковой косынкой. Рассудок Майи судорожно ищет, как бы съехать, ныряет в первую попавшуюся лазейку и уже начал оценивать, насколько гармонично развитие пекторалисов относительно плечевого пояса, но Давид не дает ей ускользнуть – мягко хватает одной рукой за волосы, сгребает их на затылке, заставляет ее запрокинуть голову, а другую руку просовывает за резинку штанов и глубже, пальцы нащупывают вырез белья, сдвигают его вбок, и Майя откидывается, выгибает спину, судорожно вцепляется в его бедра и издает протяжный, низкий, густой стон.

Чуть позже им приходится расцепиться, избавляясь от штанов и джинсов, и Майя, отстранившись, замечает несколько шрамов – трещины и выбоины на прекрасном мраморном теле, гнусный вандализм. Но тут же ее вновь захватывает поток – мощный, плотный, горячий, – и несет, и тянет, и выкручивает, и она бьется в нем, бьется, бьется – да, да, еще, до последнего вздоха.

Наверное, где-то десятый час в тайной комнате. Смотреть на часы в такой ситуации категорически не вежливо – не тогда, когда лежишь в одних трусах, и кто-то лениво поглаживает тебя по груди, по ребрам, по животу с рельефом шинного протектора. Майя украдкой косится вправо. Надо признать, у него протектор не хуже. Матерь божья, да они созданы друг для друга.

Давид пощипывает ее за сосок:

– Ты – самое красивое из всего, что я видел. Когда-либо. А у меня, как-никак, была история искусств – плюс я ведь еще чертову уйму дорогих стволов повидал.

Майя нежится в этой реплике, как кошка в пронизанной солнцем пыли дивана. Не слишком серьезно, градус изначального пафоса снижает шутка в конце, но верные слова все-таки сказаны. Идеальная фраза, думает она.

Слишком идеальная фраза, думает она.

В жизни – в настоящей жизни, в ее жизни – никто ей такого не сказал бы.

Сквозь полуприкрытые веки она в упор смотрит на Давида. Его улыбка слишком хороша для этого мира. Для Майиного мира.

Где внимание – там ци.

О нет, пожалуйста, только не доктор Эков снова, только не это сраное радио в ушах, думает Майя и упрямо переворачивается на живот, зарывается лицом в матрас.

Она не искала объяснения двум смертям Оскара и даймё. Не старалась понять. Были другие заботы.

Но объяснение уже несколько часов как само стучится к ней в черепную коробку, как ворона Марк в стекло балкона. И оно, конечно же, ненормальное – как ворона Марк на балконе, ага. Самая странная вещь с самого утра. Фрик-чемпион суток.

Фрик… Фриктаун? Как насчет него?

Нет-нет-нет-нет, не сейчас.

Теперь ей поглаживают лопатки. В комнатушке тепло – они с Давидом нагрели. Хорошо бы приоткрыть люк. Хорошо бы остаться здесь насовсем. Теплая ладонь спускается к мышцам-разгибателям спины, ласкает Майину поясницу.

– Эй. Что там у тебя? – Она по тону слышит улыбку. – Нечистая совесть? – Давид наклоняется ближе, бормочет ей в самое ухо, тонкие щетинки на задней стороне шеи вздыбливаются, и Майя тут же вспоминает, что он до сих пор обнажен. – Я все понимаю. Ты католик. Секс вне брака для тебя греховен. Особенно с применением ручной стимуляции. Особенно – стимуляции некоторых мест. Запретных грязных местечек.

Ладонь сходит ниже, и теперь ритмично, настойчиво оглаживает Майины полупопия. Пальцы скользят глубже, забираются в щель. Майя досадливо стонет.

Блин, не хочет она ни о чем этом думать – и дайте уже, наконец, пожить нормально, хоть пару часов, а?!

Примерно двенадцать часов в тайной комнате. Плюс-минус пара суток.

– Может, нам уже можно вылезать? – предполагает Майя, которая не на шутку проголодалась, да и затекло все страшно. – Середина ночи ведь. Снаружи наверняка никого.

– Снаружи наверняка оставили нескольких людей, и ты это знаешь, – укоризненно говорит Давид. – Но можем высунуться подышать. Если там нет какого-нибудь полнолуния, можем даже и осмотреться попробовать.

Они одеваются и по очереди забираются по лестнице. Давид налегает на люк, придерживает его для Майи, и она осторожно выбирается и сразу же ложится на крышу – и правда, мало ли что, осторожность никогда не лишняя.

Через три секунды смартфон в кармане Майиной флиски, поймав сеть, начинает принимать сообщения. Однообразная трель пронзает ночной воздух. Семь раз подряд.

Поймав выражение лица Давида, Майя съеживается, испуганной мокрицей ныряет обратно в люк, кое-как протискивается вниз по лестнице. Давид остается наверху и прислушивается. Вряд ли произошло что-то уж очень страшное. Да никто и не слышал ничего, сто процентов. Майя отваживается бросить взгляд на экран смарта.

Шесть непринятых. Одно сообщение. Все с одного номера.

Майя читает сообщение.

Через полминуты Давид слезает, аккуратно прикрывая люк за собой:

– Будем считать, пронесло. Но, знаешь, я бы очень тебя просил в следующий раз… В чем дело?

Майя поднимает на него глаза:

– Я ухожу. Сейчас.

Оцепенение слетает, она резко нагибается за рюкзаком, забрасывает его на плечо и пытается обойти Давида на пути к лестнице. Давид выставляет руку, удерживает ее, Майя пытается увернуться, ничего не получается, и она отпихивает его – уже исступленно, в полную силу. Так что Давиду приходится стиснуть ее, прижав руки к бокам, и держать так, пока ярость не утихнет, пока из глаз не брызнут слезы, пока Майя не ткнется мокрым носом ему в грудь, бессвязно бормоча, что это она виновата, это она выбрала такой вариант, траханый этот мир, что вся вина на ней.