Проходит пять минут, прежде чем Давид решает, что она больше не опасна для себя и окружающих, и ослабляет захват. Он осторожно вынимает у Майи из скрюченных пальцев смартфон и читает сообщение о том, что Степан повесился сегодня у себя в палате.

Он чувствует себя странно. Ему говорили, что на первых порах его будут вести, направлять, что с начинающими так и поступают. Но до сих пор он не замечал ничего подобного. Наверное, он ждал чего-то вроде руки на сиденье двухколесного велосипеда, той, что придерживает его сзади, пока ребенок учится сохранять равновесие. А за ним, возможно, просто наблюдают со стороны и в случае чего вмешаются.

Возможно, и не вмешаются, и эта мысль обдает его брызгами страха. А он давно уже не испытывал страха.

Здесь не жарко и не холодно. Движения воздуха нет. Тактильных ощущений почти нет. Он даже не уверен, что стоит на чем-то – вероятно, скорее, висит, точно его удерживает силовое поле.

Зал ожидания в сумасшедшем доме – предположим, вот на что это похоже. Или на операционный блок. С четырех сторон вокруг – что-то вроде белесой полупрозрачной ткани лимонного оттенка. По крайней мере, он автоматически подбирает к этому такую картинку, такое описание – ткань, занавес. Хотя уже понимает, что все здесь будет не тем, к чему подойдут его слова; все будет не тем, что он сможет правильно назвать. Но пусть будет ткань, хорошо, надо же начать с чего-то.

Лимонно-молочные покровы слабо колышутся. За ними – что-то. До него доносятся звуки – нет, не сами звуки, лишь сведения о звучащих по ту сторону звуках – господи, как же здесь все сложно. То же самое с запахами. С какими-то еще характеристиками, в которых он пока не разобрался. Все они доходят до него клочками данных, обрывками… струйками, да, вот самое подходящее слово.

Ему сказали, что надо на чем-то сосредоточиться. Что иначе информации будет слишком много, и он потеряется в ней, его внимание зацепится за какой-нибудь стимул и последует за ним и дело кончится неизвестно где и неизвестно как.

Пока он не видит тому никаких подтверждений.

Здесь не «слишком много» информации – ее здесь вообще почти нет. Возможно, он находится в каком-то депо для вновь прибывших. Возможно, от него требуется как-то выбраться из этого лягушатника в открытое море.

Он пробует сдвинуться с места. Отлично.

Судя по всему, о движении достаточно просто подумать. Но пока ему спокойнее по старинке перебирать ногами. Он выбирает матовый занавес по правую руку, приближается к нему, осторожно пытается коснуться. Кисть погружается в молоко. Оно немного вязкое и, когда он выдергивает руку, тянется за ладонью языком нагретого парафина в лава-лампе. Что ему сделать, чтобы убрать отсюда этот ватно-молочный кисель?

Похоже, ответ очевиден.

Он представляет себе, как разгоняет желтоватое марево руками, точно пар от ингалятора в накуренном помещении. Всю жизнь он считал собственный мозг инструментом острым и точным, но сейчас испытывает определенные трудности, и это почти обескураживает. Оказывается сложно сосредоточиться на чем-то, что не происходит, а лишь является. Он привык до предела фокусироваться на задачах – сложных задачах, для многих непосильных. Но решение задачи – это динамика. На процессах внимание удерживается легко: моменты цепляются друг за друга, разность между ними создает напряжение, тот самый перепад высот, горку, с которой ты несешься как на санях, похохатывая, ветер в лицо. Не сложнее, чем ходить. Предыдущий шаг сам подталкивает твое внимание к следующему.

Но овладеть этим навыком он пока не может – сосредотачиваться на размахивании перед собой руками долее нескольких секунд.

Заметного прогресса нет. Он уже знает, что дело не в руках – он может вообще не шевелить ими. Он пытается сосредоточиться на парафиновой ткани, воображает, как разводит ее, раздвигает, стирает, смахивает, отгоняет. И все равно каждые несколько секунд ловит себя на том, что уже думает о другом.

Он устает и отступает.

Значит, это предел его возможностей? Те парни, ретриверы, гуляют между мирами, что в твоем Эрмитаже, переходят себе из зала в зал. А ему из долбаного гардероба не выйти?

Сделав несколько вдохов, он недолго думает и затем пробует по-другому. Не дверь, конечно. Но, возможно, есть какой-то эквивалент дверного проема, перехода. Уж наверняка не имеющий никакого отношения ни к пространству, ни к геометрии – тем не менее этот с позволения сказать портал должен определяться хоть как-то.

На какой орган чувств можно положиться?

Он прислушивается.

Сперва – ничего. Разрозненные звуки с разных сторон. Беспорядок.

Затем ему кажется, что он ощущает участок с большей плотностью информации. С одной стороны звук приходит чаще, настойчивее. Он повторяется. Это чем-то похоже на тенькающую синицу – он уже тысячу лет не видел синиц, потому что не смотрел на них, но еще помнит их высокое звонкое попискивание.

Порядок. Закономерность.

Он поворачивается на звук, делает шаг, другой. Он чувствует: там что-то есть. Кто-то. Возможно, кто-то по ту сторону мутного молока тоже ищет – выход? Или вход? Нужна ли ему встреча с этим (человеком?), нет ли здесь какого-то подвоха?

Когда он придерживал велосипед сзади для своего сына, тот все время норовил вырваться. «Я сам». Так давно это было. Иногда ему жаль, что прошло уже столько времени, что так мало времени осталось – хотя что может быть глупее, жалеть о подобном.

Если он освоится здесь, время больше не будет важно. Ни время, ни возраст, ни то, как теперь кружится голова по утрам, как слабеют колени – ожидаемое, но от этого не менее оскорбительное предательство тела. Здесь можно игнорировать этот подлый кусок мяса: лишь бы тянул хоть как-то, если понадобится, на аппаратах, на капельницах – все равно. Его ум по-прежнему силен. Он сам по-прежнему трезв и крепок.

Он решительно погружает обе руки пальцами вперед в лимонное молоко, – туда, откуда слышен синичий пеленг, – и мощным движением разводит ладони.

Занавес расходится.

И он видит другого человека.

Это молодая девушка. В полосатом бело-синем купальном костюме. Она в воде.

Геометрию трудновато переварить с лету, потому что стена воды стоит сейчас на месте молочной завесы, и фигура девушки висит вертикально перед ним. Хотя с ее точки зрения она, очевидно, лежит на поверхности, погрузив в воду лицо и слабо шевеля конечностями. Густые кудрявые волосы чернильным облаком каракатицы расплываются вокруг головы.

Через миг закрытые глаза девушки распахиваются. И тут же расширяются от изумления.

Изумленный ничуть не меньше, он понимает: она его видит.

А дальше начинает происходить что-то неправильное.

Он ожидает, что девушка дернется, вынырнет и исчезнет из поля его зрения. Судя по лицу, она очень хочет сделать именно это. Но как будто не может. С нарастающей тревогой он понимает, что и сам не может ни отвернуться от нее, ни хотя бы закрыть глаза. Они таращатся друг на друга, как две уродливые придонные рыбы. И постепенно он начинает чувствовать ток, сперва слабый, затем сильнее – или магнитное взаимодействие, или что-то еще, он не слишком силен в физике, но прекрасно чувствует это взаимодействие, и ему невозможно противостоять, оно притягивает их друг к другу, засасывает одного в другого, словно в сливную трубу.

Ощущения ужасные. Он пытается противиться, упирается, призывает на помощь всю хваленую силу своего разума. Судя по виду девушки, она предпринимает аналогичные усилия, но толку в этом не больше, чем в попытке голыми руками остановить лавину. Они сближаются – то есть их сближает. Он уже может коснуться ее вытянутой рукой. Потом может коснуться, не вытягивая руку. Напрягается так, что вены на шее едва не лопаются (да-да, нет здесь у него ни вен, ни шеи, он помнит, спасибо). Но все-таки касается ее.

Череп взрывается от механического крика.

Он – внутри чужой головы.

Чужой – внутри его.

Это ад.