Даже малая отдушина, знаменитый шут Гонела, чьи проделки с удовольствием пересказывали друг другу фрязи, оказался той еще свиньей — за такие шутки его бы что в Новгороде, что в Москве, что в Суздале крепко поколотили, чтоб неповадно было глумиться над нищими или продавать под видом лечебного зелья собачье дерьмо.

Ходил с ними и неприкаянный тверской посол Фома. Князь Борис Александрович отправил его только для того, чтобы показать свою независимость и потому Фома чувствовал себя как пятое колесо в телеге и при каждом удобном случае от соборных заседаний отлынивал.

Ныне они еще раз глазели на башенные часы на папском дворе. Каждый час на верхотуре над торгом звенел большой колокол, из дверцы появлялся ангел и трубил в трубу, а потом скрывался в другой дверце.

— И о таких вещах, что простому христианину непонятны, спорят. Об исхождении Духа Святого и других тонкостях, все на греческом и латинском, — рассказывал сыну боярскому да княжьему человеку Фома. — И никак доспориться не могут, но мню, что латиняне греков уломают.

Так оно и вышло — нашел их на площади Симеон и был он возбужден сверх всякой меры:

— Латиняне, понеже не смогли по сей день от православных иерахов унии добиться, порешили собор из Ферары во град Флорензу перенесть, и то нам большим бедствием угрожает.

— Мало ли городов во Фряжской земле, вот еще один посмотрим, — легкомысленно отмахнулся Илюха.

Но Симеон схватил его за грудки и чуть не закричал прямо в лицо:

— Да папа и князья фряжские корма митрополитам только во Фераре обещали! А коли собор переедет, то они голодом утомить смогут тех, кто противится!

— И много ли таких? — осторожно осведомился Фома.

— Мало, — горестно выдохнул инок. — Митрополиты Эфесский Марк да Никейский Виссарион да Исидор, кто от Царьградской патриархии говорил, да сам патриарх Иосиф, да василевс Иоанн готовы унии предатся…

— Исидор? — ахнул Илюха.

— Исидор, — отрезал Симеон. — Оный авву Авраамия понуждает подписать грамоту, как веровать во Святую Троицу латинским порядком, а владыко противится. Но то здесь, во Флорензе совсем другое дело будет…

— И что делать? — простодушно спросил Бежих

— Отче Авраамий просил встать с ним на молитву, ибо дух его в смущении.

Епископ суздальский молился долго и обстоятельно, и приглашенные им русичи следовали за ним, крестясь и произнося положенные слова.

Горели свечи, читал Евангелие Симеон, владыко возглашал «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», и можно было, закрыв глаза, представить, что ты снова в родном Суздале, в Рождественском соборе или даже в Кидекше, в древней Борисоглебской церкви…

— Готовы ли вы ради веры православной муки принять? — оборвал мечтания Авраамий.

— Готов, авва! — решительно ответил Симеон. — И хлад, и голод, и жажду, и оковы, и саму смерть приму.

— Помереть дело нехитрое, — взыграло боевое прошлое Илюхи, — нам же волю князя выполнить наказано.

— Ты, сыне, загадками не говори, — властно обровал его Авраамий.

— Весть князю подать, — склонил голову суздалец.

— То понятно, нам же что посоветуешь?

Илюха посмотрел на дорожную икону, но владыко твердо потребовал:

— Говори, коли начал.

— Бежать надо, отче.

[i] Княжество Литовское

[ii] Оливковым

В церковной ограде у разрытой могилы стоял десяток человек, священник в простенькой фелони читал заупокойную литию, ектению и отпуст, веял ветерок, свистели птицы, плакали старушки… Обычная смерть, сколько таких случается на Москве — десятки в день. Обмывают и обряжают умерших, кладут в вырубленные из цельных колод гробы и везут на погосты. Только великий князь не на каждые похороны является. Тем более на такие, где у покойного и родственников никого не осталось, а собрались у гроба только соседи да немногие знакомые.

В той же самой церквушке Спаса на Глинищах, где давным-давно окрестили его Никодимом, отпели и похоронили Атая-кагазника. Ведший службу попик косил на меня и свиту, пытаясь уразуметь, что привело сильных мира сего на заурядные похороны. Поглядывали и соседи — на князя, на Никулу-хартофилакса, на троицкого келаря Дионисия и на других, совсем неожиданных у простой могилы людей.

Атай умер, успев сделать самое главное — наладить бумажную мельницу. Несмотря на его опыт, мы прошли долгий путь проб и ошибок, переделывая, сравнивая полученное и снова переделывая, вспоминая кто что знал или слышал, пуская в ход все догадки и предположения…

Круговой бассейн придумал Збынек, когда мы замучились по нескольку раз прогонять через мельницу льняные или конопляные очесы для получения пульпы. Формы для отливки листов и рамки для сушки сделали по слову Атая. Про выжимку лишней влаги прессом то ли вспомнил, то ли получил озарение свыше я. Делать клей на основе некоей «колофонской смолы» предложил Кассиодор (судя по запаху и сходному названию, это была канифоль, а попутно из живицы, которой у нас девать некуда, получили и некое «терпентиновое масло»). Наконец, кто-то из работников мастерской в простоте душевной попробовал для белизны добавлять толченого мела.

Я так ни лицензии Центробанка, полученной после перипетий в девяностых, когда мы балансировали на грани закрытия, ни новопостроенному дому на Рублевке не радовался, как первым листам этой бумаги. Ну сказка же — перо не цепляется, чернила не расплываются! Первые образцы вообще были скорее похожи на промокашку и для писания требовали мягкого свинцового карандаша, но и то, рвались постоянно. Как только пошла нормальная бумага, я озадачил Кассиодора печатным прессом, для начала на резных досках, чтобы ему голову от хайтека не снесло. Получится — сделаем наборные литеры, по моему наущению в Устюге Симон из Дубы потихонечку подбирал для них сплав. Не знаю, опередим мы Гутенберга или нет, но печатные книги у нас появятся лет на сто раньше.

Так что не проводить Атая в последний путь было бы с моей стороны черной неблагодарностью. Еще когда он заболел, я посылал к нему своих травников, а теперь вот сам стоял у гроба.

Могилу засыпали, в ногах утвердили дубовый крест, соседская бабка начала похоронную причеть. Где уж она вызнала всю Атаеву жизнь, но в плаче пересказала и полон, и рабство, и потерю руки, и сиротство… Бабы подвывали, а когда смолкли, на кресте деревянной церкви зачирикал щегол.

Другая соседка разделила кутью, раздала с поклонами, остаток высыпала на свежий холмик для птиц. Несмотря на печальный повод, на душе было светло и даже радостно — Атай прожил честно и сделал великое дело, а мы пристойно похоронили и отпели мастера. И упокоился он в церковной ограде, не зарыт наспех по дороге или, паче чаяния, не растащен волками, как случалось со многими несчастливыми полонянниками.

Наверное, именно тогда я впервые задумался о круге жизни, о том, откуда мы все приходим и куда уйдем. И не было в этом страха смерти, а только некое душевное спокойствие.

На поминки, куда смущаясь и оглядываясь на соседок, пригласила нас плакальщица, я не пошел — дел невпроворот. Да и остальные мои ближники время выкроили только потому, что сюда пришел я. Раздал малость серебришка и обратно, работать.

Если Ховрин, Никула и троицкий келарь Дионисий к сидению вместях с великим князем и не менее великой княгиней относились спокойно, чай, не первый раз, то ключники Елага и Молчан дичились и все старались занять как можно меньше места на лавке в самом дальнем и темном углу палаты и вообще сделать вид, что мы их не замечаем.

Заседали на загородном дворе, от коего до Пушечного рукой подать, а до Спас-Андроника так и вообще близко, потому набежали и Феофан, и Кассиодор, и Збынек, из моих не было только Савватия, так и сидевшего безвылазно в Устюге. Но к нему вопросов меньше всего — поток железа оттуда ширился и даже появились первые чугунные изделия, ядра и сковородки.