Погибло полторы сотни народу, в основном те, кого отрезало огнем или кто безрассудно в него кидался. Спасли большую часть икон из церквей и почти все книги — за ними был установлен суровый митрополичий надзор и за утраченное спрашивали нещадно.

В Замоскворечье дворские повезли походные шатры, чтобы устроить оставшихся без крыши над головой, и котлы для варки пищи. По городу еще катались золотарные бочки, заливая последние тлеющие уголья, а городовая служба уже организовала погрузку и вывоз золы — трудами троицких монахов все в округе знали, что зола хорошее удобрение.

А я, наконец умывшись и скинув прокопченую одежду, вышел на гульбище вокруг последнего поверха. С востока натягивало ливень — вот нет бы с утра! Может, и не осталось бы полого места где был Торг и Посад… Хотя… Торг все рано надо сдвигать от стен Кремля, а на посаде делать широкие улицы. Жаль, нет под рукой опытных градостроителей, придется все, как обычно, на коленке.

Ничего, с такими людьми вытянем. И не такое вытягивали.

— Бают, что Божье наказание, — выдал мне очередную сводку общественного мнения Фома Хлус.

— Оно понятно, что божье, но вот за что?

— Разное говорят, — вздохнул Фома. — Одни что за пострижение собратанича твоего, Ивана Можайского. Другие что за умаление князей и бояр. Третьи что за многия вольности черному люду.

Так, это понятно кто гундит.

— А черный-то люд что говорит?

— Да все обычно — иноземцев привечаешь, неведомое делаешь…

…и вообще желаешь странного. Знаем, плавали.

— Но хуже другое, — Хлус даже замялся, чего за ним раньше не водилось.

— Говори прямо, не тяни.

— Есть голоса, что Бог прогневался, что унию не приняли и Сидора-кардинала расстригли.

— Ого! Известно кто?

— Вот список.

— Митрополит знает?

— Пока нет, — замялся Фома, — велишь к нему послать?

Я проглядел список. Твою же ж мать…

Ну куда деваться, если я сам, своими руками этот образованный слой создаю и пестую? Что приучаю их думать и анализировать? Это дуракам просто и удобно следовать генеральной линии партии, а умные всегда сомневаются.

Пустить на самотек — так они рано или поздно до ереси додумаются, как там в Новгороде была? В сериале, что Ольга смотрела, их из политкорректности «новгородствующими» назвали, а так-то ересь жидовствующих. Хотя там темное дело — их так противники окрестили.

Отдать дело в митрополию — так если не пожгут за ересь, то по дальним монастырям раскассируют и опять сиди без образованных людей.

Я еще раз пробежался по списочку и порадовался, что он невелик. Впрочем, и слой узок.

— Так, пока ничего не предпринимать, только следить и слушать.

Фома молча кивнул.

— Особо проверь, что у чехов да сербов с болгарами делается, — иммигранты наши могли и ересь какую с собой затащить, да и контачили они с католиками куда дольше. — А вот с Андреем Ярлыком, младшим Шиховым и Верешей я сам поговорю.

Полуночные Двинские края Илюху Головню отпускать не собирались. Он уже и не помнил, когда толком был в своей суздальской вотчинке — все разъезды да государева служба. Оттого и отдал Илюха свои владения в управление соседу, Василию Образцу, сыну боярина Добрынского. И судя по тому, что из Ратницкого исправно присылали корма и оброки, и даже с каждым разом поболе, там все шло путем. А еще Василий обещал на пятый год подарить лошадь — не мелкую татарку, а крупного, как у дворских князя или митрополита. Не то, чтобы Илюха сам не мог купить коня, но такое отношение приятно, и в свою очередь Головня слал соседу то красной соленой рыбы, то малость речного жемчуга в поминки.

Жила Двинская земля богато, хоть хлеба родила мало. Зато на острова выгоняли на все лето тучные стада, семгу даром что не бадьями черпали, а уж на нерест как красная рыба шла — стеной! Смотреть страшно, того и гляди, реку запрудит! А еще понемногу пробивали торговый ход в немцы через Студеное море. Многотрудный, опасный ход, и не столько ради морских разбойников-мурманов (поди, и в Соленом море от свеев да Ганзы не протолкнуться, чужака всякий примучить готов). Здешние воды суровы, берега извилисты, а время, когда льда нету, коротко. Да и летом можно легко встретить льдину, когда малую, когда великую, с город.

Вот сюда и законопатил великий князь Илюху, ставить город вокруг Свято-Андреевского монастыря и лодейное поле, а главой светских братьев назначил Ставроса-корабельщика. А чтобы новгородцы не посчитали то нарушением договоров с Москвой, землицу прикупил Владимир Ховрин, да обители ее пожертвовал и два года как послал туда игумена с малой братией. Тут это обычное дело — новгородские бояры, когда за Двину шли, монастыри ставили, частные острожки и даже каменные крепостицы. Орлец тот же, семейное владение Офромеевых, разоренное и срытое полста лет назад, когда Новгород с Василием Дмитриевичем за Двину спорил.

Долгонько тогда бодались и не случись четверть века тому погрома, когда московские и вятские рати сорвались в безудержный грабеж, давно была бы земля за Москвой. А так… Всем, кто княжьи поручения здесь сполняет, настрого велено никаких обид двинцам не чинить, а буде случится — спрашивать с каждого и карать прилюдно. Вот и сейчас Илюха, вызванный в Москву за обозом и подкреплением, внимательно слушал наказ Василия Васильевича.

Князь за пять лет знакомства заматерел, оброс приличной мужу бородой, взглядом стал суров, а голосом уверен — говорил, будто знал, что все им замысленное исполнится в точности. Илюха, коему стукнуло двадцать пять годов, прикинул, будет ли он сам так уверен в тридцать и по всему выходило, что для этого надо еще немало постараться. Поручения ему князь давал все сложнее и сложнее, но и награждал, и возвышал тоже, давеча в стольники пожаловал. Эдак лет через пять можно в наместники выйти, а годам к сорока и в бояры…

— Повтори, что сказано.

Илюха вынырнул из мечтаний и, малость запинаясь, все-таки справился:

— Бдеть, чтобы обид двинянам не чинили.

— Правильно. А коли будут…

— Княже, я в своих уверен, — влез в паузу Илюха. — За два года подобрал, а кого и выгнал. Ежели кто другой местных изобидит…

— Вот на такой случай я тебе двух сквернавцев дам. Людишки склизкие, верткие, но прихватить их пока не на чем.

— За что??? — взвыл свежеиспеченный стольник и качнулся так, что скрипнула лавка.

— Не за что, а для чего!

Илюха сообразил, что это очередной замысел князя и весь обратился в слух. Да и то — что Василий Васильевич не удумывал, все складывалось к вящей славе и процветанию княжества. Некоторые почитали внука Донского и Витовта за нового царя Мидаса, что в древности всякую вещь прикосновением в золото обращал.

— Ты людишек сих не стесняй, но и не потворствуй. А когда они пакость какую устроят, покарай их напоказ, чтобы по всей Двине слух пошел. И смотри, чтобы в торговле никакого разору местным не было, цену давай по запросу.

— Пошто же, разорение ведь?

— Пусть видят, что их не Москва, а Новгород обобрать хочет.

Ну так-то оно да, уже сколько лет московские прикащики скупали пушнину, давая цену больше новгородской и не торгуясь с двинянами.

— Но смотри в оба, в Новгороде многие держат руку Ганзы, а ей мы сейчас костью в горле. Я, грешным делом, подумываю не был ли тот случай в Рязани чужим умыслом…

Илюха перекрестился, мысленно возблагодарив Господа что отвел руку злодея.

— …и не помог ли кто недавнему пожару в Москве.

Москва еще зияла выгоревшими проплешинами, по которым уже проложили деревянные мостовые новых улиц и споро поднимали из ошкуренных янтарных бревен новые терема и клети да крыли черепицей. В Кремле же князь начисто запретил новое строительство из дерева, а митрополит добавил, что не даст отпущения грехов, коли узнает о небрежении запретом.

И хоть все понимали опасность пожара, но монастыри и бояре ворчали — это ж какие затраты! Потому и подновляли неисправные деревянные конюшни, бани и дворы старыми или измазанными грязью бревнами, чтоб не бросалось в глаза свежее дерево. Но Ховрины, Патрикеевы и Чешки уже перестраивали хоромы в кирпиче, а Чудов и Вознесенский монастыри поднимали белокаменные церкви. Сам же князь затеял новый набережный терем и новый Шемякин двор, а митрополит — новые палаты. Эдак как Илюха в бояры выйдет, в Кремле все из камня будет, без сомнений — на Москве все знали, что за пожарную неисправность или небрежение огнем князь не помилует. За что другое может, а за это — ни в жизнь. Поговаривали, что на Яузе он даже создал особую дружину, следить и тушить. Так ли это, Головня сказать не мог, поскольку дружину эту, когда пару раз был на Пушечном и Зелейном дворах, не видел.