— Каковы, а? — Добрынские чуть не смяли конями нестройную кучку из десятка пойманных послужильцев и главного злодея, Иринея Чуркина сына.

Внезапный перехват в силах тяжких, да еще присутствие самого великого князя, да еще то, что часть выловили, когда они бросились в реку в надежде уплыть подальше, подействовал на пойманных угнетающе.

— Ну и что с ними делать? — злобно вопросил Федор.

— Так взяты на горячем, с поличным, Шемяке отдам и всех делов, — равнодушно ответил я.

— Не губи, князь-батюшка! — завыл Ириней и бухнулся на колени.

Репутация скорого на расправу закрепилась за братцем-коллегой накрепко, чем мы беззастенчиво пользовались, изображая при необходимости «доброго и злого полицейского». А с учетом быстрого прогресса Никифора Вяземского и его помощников вроде Федьки Хлуса на основе Диминого оперского опыта, раскрываемость у нас была очень недурная.

Для начала мы отправились в близлежащую деревню Чуркина, Ратницкое. И просто поразились, насколько велик контраст с ухоженной вотчиной Добрынского — такое впечатление, что солому на крышах меняли последний раз при Батые.

Напуганные мужики на полях и затюканные бабы старались поскорее исчезнуть из виду — и это при том, что поглазеть не то, что на великого князя, а просто на боярина обычно сбегалось все население, не каждый же день такое развлечение. Мда, изнанка пасторальной жизни…

Ну, коли так, то я полез посмотреть непарадную сторону и, честно говоря, офигел еще больше. В моих или Диминых владениях, в селах ближних бояр, в митрополичьих волостях или монастырских угодьях такого безобразия не было. С питанием у низших слоев и так все не очень — в основном репа, горох, хлеб и молочное при наличии коровы. Ну огородное еще — лук, капуста, мелкая желтая морковка, редька, вот и все, даже холодостойкую каливку[v] выращивают не везде. И около двухсот постных дней в году, так что малость рыбы (а все поселения стоят при воде) картины не меняет, белка в пище почти нет. А уж у чуркинских вообще беднота запредельная, такое впечатление, что он обдирал их, как липку. И, глядя на это, у меня сложилась формулировка программы, ровно по заветам доброго короля Генриха IV — «чтобы у каждого была в воскресенье курица на столе». А что, хлестко, просто, понятно…

Чуркина взяли в колодки и отправили за приставами в Москву, а мы понемногу расшевелили местных мужиков. Боятся стало некого и языки понемногу развязались.

Да, заключали порядье. Да, никто выход в Юрьев день не запрещал. Но долгами Чуркин опутывал так, что никто выйти не мог. А кто артачился, тех могли и в холопы по вине определить, а потом и запродать. Или просто увозили и больше никто их не видел, а на их место из Шуи привозили кабальных холопов, причем шептались, что часть из них — бывшие полонянники, отбитые у татар. Так что сильно тут нечисто и допрашивать Чуркина надо с пристрастием.

Чем мы и занялись на пару с Димой, когда я вернулся в Москву через Суздаль, мимо Покрова на Нерли, со стоянкой и обязательным богомольем во Владимире, через Рогож и Щелкову. Все-таки хорошо, что государство пока не такое большое, как Российская империя, страшно представить, что могло творится на Урале и в Сибири без государева догляда.

— Ну что, братец, надо на Шуйских войско собирать, — Шемяка плюхнул на стол пачку допросных листов.

— С хрена ли? — обалдел я.

— Очень все плохо.

— Так, пошли в крестовую и давай-ка поподробнее.

Мы заперлись ото всех и Дима принялся излагать.

— Целая система, по факту — работорговцы. Внешне все пристойно, холопство и так далее.

— Откуда людей берут?

— Два источника, — вынул нужный лист Дима. — Либо отбивают полон, но не возвращают по домам, а сажают на землю у себя, люди и такому поначалу рады, а потом уже деваться некуда.

— Так, а второй?

— Не поверишь, примучивали черемису, суваров и мокшу, доводили дело до восстания и давили. А что с бою взято…

Ах ты ж сучьи потроха… Я бьюсь над мирным присоединением, а эти паршивцы за своей выгодой все пакостят…

— Дима, точно Шуйские, ошибки нет?

— У Вяземского зацепки были еще когда мятеж в Казани давили, да там двух человечков очень уж своевременно прирезали. Я уже тогда Шуйских подозревал, а теперь точно знаю.

— И что, только себе на землю сажали?

— Хрена там, еще и вниз по Волге продавали.

Вот же суки… Я представил себе, как налетевшие татары угнали мужиков, как Шуйские полон отбили, но вместо свободы продали в рабство… Своих, православных!

Все лето шли оперативно-розыскные мероприятия и следствие. Потихоньку имали людей Шуйских, тайно свозили в Александровскую слободу и допрашивали. Потом дело дошло и до князей — Федора Юрьевича Шуйского прихватили в Ярославле, брата его, Василия — аж в Дорогобуже, где он наместничал.

Когда все собранное вывалили на Думу и я потребовал смертной казни, бояре-княжата встали на дыбы, в первую очередь из корпоративной солидарности. Все понимали тяжесть содеянного, но как отдать палачу братьев по классу?

— Не мочно князей казнить, — прогудел князь Патрикеев.

— Не по старине, — выступил и шурин, князь Серпуховской.

— Никак нельзя, князья ведь, Рюрикова кровь, — согласно шумели остальные.

Я потихоньку наливался кровью и сатанел, но ситуацию разрулил главный пострадавший, Добрынский.

— Недобро ты похотел, княже, — сурово выговорил боярин, — русских князей только в Орде казнили. И кого там казнили, те в ореоле святости просияли.

Ф-ф-фух. А ведь правильно повернул, Москву и так недолюбливают, а казнь Шуйских сравняет московскую власть с ордынской, а жертв — со святыми.

Дума приговорила князей Шуйских постричь в монахи и сослать в дальние монастыри, в Чердынь и Еренский городок, дюжину уличенных в работорговле подельников казнить, еще десятка три сослать и выписать из воинского сословия в крестьяне. Шестеро счастливчиков отделались только конфискацией имущества.

На Кучковом поле выстроили высокий помост, водрузили плаху. Вокруг собрались, почитай, все горожане и пригородные, глашатай еще раз громко зачитал вины казнимых, но все и так знали, что «продавали православных в рабы басурманам», и непривычно молчаливая толпа пугала даже больше, чем палач в красной рубахе.

Скромный попик из ближайшей Сретенской церкви прочитал молитву, дал поцеловать крест Чуркину, вытащенному из телеги первым. Подручные уложили его на плаху, откинули волосы с шеи, сверкнула здоровенная секира и голова упала в корзину, оставив позади брыжущее кровью тело.

— Мне хватит, — я развернул Скалу и двинулся в Кремль.

Следом развернулся и Шемяка, за ним свита, а вскоре, все так же молча, разошелся народ.

[i] Николо-Угрешский

[ii] женский платок

[iii] с рисунками

[iv] Баллада о Робин Гуде и трех стрелках, перевод Марины Цветаевой

[v] брюкву

Юрка заболел, два дня метался в жару. Метались и мамки-няньки, угроза-то нешуточная — дети мерли тут постоянно, без разницы княжеские они или крестьянские, только если крестьянского «Бог дал, Бог взял», то за наследника великого стола спросят, и хорошо если не кнутом в пыточной.

И уж точно спросит Маша.

— Я тебе сколько раз говорила, смотреть!

Сенная девка молча таращила испуганные глаза, пока жена таскала ее за косы. Пришлось придержать Машину руку, развести стороны и потом, за закрытыми дверями, втолковать:

— Ты точно знаешь, что она виновата?

— Больше некому!

— Сам Юрка не мог молока холодного напиться? Или вспотеть и на ветерке потом постоять?

— Она должна смотреть!

— Даже если так, этим ты Юрке не поможешь. Иди к нему, пои травами, следи сама. И бабку Ненилу слушай, она понимает.

Погладил Машу по спине, поцеловал в лоб и принялся за дела — помочь в лечении я не могу, потому не буду мешать. Тем более, что начиная еще с писанного Никулой наставления по микропедиатрии, методы, так скажем, непроверенного свойства систематически из обихода изживались. И если за малиновое питье, не давшее результата, Маша и я могли пожурить, то вот за всякую дичь прилетало по-полной.