В Святой Софии архиепископ вел молебен, проповедуя смирение:

— …гордостью своею величающеся, и надеяхуся на множество людей своих, и глаголаху словеса хульная…

А меня дернули за рукав, обернулся — Дима!

— Господи, ты как здесь???

— На лодье пробился, — улыбнулся в тридцать два зуба Шемяка.

— Вот ты рисковый, а если бы утоп?

— Лодья крепкая, кормщик опытный, забожился, что довезет и довоез, — только и пожал плечами соправитель.

Мы вышли из собора и поднялись на заборола стены, подальше от лишних ушей.

— Немцы там как?

— Третьего дня еще затворились на своем дворе, носа не кажут.

— Думаешь, гадость какую готовят?

— Это они запросто. Правда, сейчас им сложнее, в Риге ливонская партия верх взяла, есть с кем договариваться, да и Нарва играет.

— Все равно, рано или поздно придется с Ганзой решать, не век же в убыток торговать.

— Да со всеми придется, с Польшей еще ничего не кончено, татары вон, свеи те же… Вообще ничего еще не кончено, — сощурился Дима на далекий Ильмень, где уже местами поблескивала свободная вода.

Конец второй книги