— Однако задремал все же, — ласково улыбаясь, заметил Столяров. Он любил Бориса, мужественная юность Кларка трогала его. И сейчас он подумал: «Ничего, будет жить юноша. Каторгу осилит. Недолго ждать. Народ видел свободу, теперь скоро разогнется».

Словно договорившись, никто из осужденных не вспоминал о только что пережитом: суде, приговоре. Никто не выдавал острого, гнетущего ожидания, переполнявшего все существо каждого. В вагон вошел офицер, негромко и как-то избегая командных интонаций, проговорил:

— Приготовьтесь, господа. Суд идет.

И, уже когда судьи поднялись по ступенькам вагона, повторил:

— Суд идет, прошу встать!

— Смотри, Тишин со всей сворой пожаловал! — довольно громко произнес Цупсман.

Часовой отдал честь винтовкой. В вагоне появился весь состав суда. Вошедшие стали у стены в порядке, повторяющем расположение в суде: Тишин посередине, два члена суда по бокам. Направо прокурор, налево защитник. Солдаты с шашками наголо стали между осужденными и судом.

Офицеры, в бекешах, с папахами на голове, выглядели в темном вагоне громоздкими, и неуместным казалось их облачение здесь, перед кое-как одетыми, измученными людьми.

Осужденные тотчас заметили отсутствие подполковника Сергеева и на прокурорском месте — новое лицо: высокий пожилой капитан-пехотинец.

Полковник Тишин, как положено в процессе, объявил, что распоряжением генерал-лейтенанта Ренненкампфа подполковник Сергеев отстранен от обязанностей прокурора временного военного суда при отряде генерала Ренненкампфа и на его место назначен капитан Черноярского полка Павлов.

Все посмотрели на Павлова. Он поморгал белыми ресницами, неловкий, не знающий, куда девать свои большие руки и ноги в фетровых бурках.

Тишин монотонным голосом зачитал приговор по делу, утвержденный Ренненкампфом:

Не выдержав паузы, Тишин повернулся к выходу.

Цупсман хриплым, отчаянным голосом закричал:

— Сволочи, убийцы!

Антон Антонович успокаивающе положил ему руку на плечо. Лицо Цупсмана пылало, глаза налились кровью. В бешенстве он посылал проклятья вслед судьям, покидающим вагон. Из-за их спин вынырнул не замеченный до сих пор священник, видимо пришедший вместе с ними и притаившийся позади. На нем была скромная, даже немного потрепанная ряса, но чувствовалось, что она надета напоказ. Холеная борода и белое, без морщин лицо говорили о преуспевании.

— Я пришел к вам, чтобы исполнить свой долг и облегчить вам путь, ибо сказал господь: «Приидите ко мне все нуждающиеся…» — елейно начал поп, приближаясь к осужденным.

И, когда он пошел прямо на них, подняв руку с крестом и профессионально четко выговаривая привычные слова, осужденные яснее, чем в приговоре, увидели, что они будут казнены. В глазах священника они заметили огонек острого и злого любопытства. «Эти люди через несколько часов будут мертвы», — прочли они в тотчас притушенном взгляде попа.

Угадав это, священник проговорил поспешно:

— Как служитель Христа напутствую осужденных на казнь.

И снова с той необычайной остротой, с которой воспринималось теперь все окружающее, Антон Антонович почувствовал страх и смятение, охватившие попа.

Знакомый задор овладел Костюшко. «Да что же это я с ними церемонюсь? Громить их всех! В хвост и в гриву! Не давать им спуску! Ведь люди кругом, солдаты! Пусть слушают!»

Он воскликнул нарочито громко, так, что все конвойные услышали его, услышали также и судьи, которых остановил его громкий голос:

— Я понимаю присутствие здесь судей — это же убийцы, палачи Николая Второго! Ну, а вы, служитель Христа, зачем вы пришли сюда, а? Кто учит вас благословлять убийство? Евангелие? Христос? Ну? Отвечайте! А, вы молчите! Не знаете, что ответить? — И уже совсем свободно, обернувшись к тем, кто слушал его, Костюшко продолжал: — Он молчит, потому что он обманщик! Это — шаман, махая тремя пальцами в воздухе, бормочет заклинания. Нет, он хуже шамана! Потому что он попирает учение Христа! Скажите мне, когда Христос завещал мстить и убивать, пороть нагайками и казнить. Ну?

Костюшко говорил с такой необычной энергией, что никто не решился прервать его. Солдаты замерли, ловя каждое слово.

Растерянный священник молчал.

Короткий, напряженный спор между священнослужителем и осужденным на смерть кончился.

— Немедленно убирайтесь отсюда и не прикрывайте убийств именем Христа! — закричал Костюшко. Он уже потерял самообладание, но не жалел об этом. «Он запомнит, как его прогнали! Он не забудет… И те, кто слышал, — тоже…» — в этой мысли было для Костюшко нечто успокоительное, отвлекающее…

Священник, подобрав полы рясы, уже спускался по ступенькам вагона. В воцарившейся тишине слышно было тяжелое дыхание солдат.

По силе пережитого в эти мгновения казалось, что прошло много часов, даже дней. Между тем было только два часа пополудни. Зимний свет освещал все углы вагона и каждую черточку на горящих необычайным возбуждением лицах осужденных.

Четверо приговоренных к смерти были людьми совершенно разными. Вместе с тем они как бы олицетворяли те разные группы в рабочем классе, из которых черпала свою силу партия.

Трудно было бы представить себе большевистскую организацию Забайкалья, да и всякую другую, без таких людей, как Прокофий Евграфович Столяров.

Трудовая жизнь среди людей, ему подобных, научила Столярова распознавать ложь и обман, в какие бы одежды они ни рядились: окутывались ли они дымом кадила, прикрытые золотыми ризами, звонкими голосами отроков, обещающих покой и радость «на высотах горних», или призывали мнимых друзей к борьбе за копейку. Нет, не за копейку боролся Прокофий Столяров, а за свободную жизнь. И потому политическая борьба стала его уделом.

Слова «труд» и «капитал» не были для Столярова только словами. За ними стояли живые образы хозяев и мастеровых, рабочих и подрядчиков. Долгие годы подневольного труда и лишений наложили свой отпечаток на Столярова, рано выбелили усы, бороду и редкие волосы, избороздили глубокими морщинами лицо и жилистую шею. Спокойный и ясный взгляд придавал значительность его обыденному лицу. Сейчас близость мученической смерти наложила на него тень тяжелого раздумья.

Эрнест Цупсман совсем не походил на своего старшего товарища. И прежде всего потому, что был молод. Не очень ясно видел он в мечтах будущее, за которое боролся. Если страстное желание своей борьбой приблизить это будущее руководило Столяровым, то Цупсмана привела в ряды борцов ненависть к поработителям и жажда сразиться с чудовищем царизма. Он искал подвига. Вся его прежняя жизнь была подготовкой к нему. Дни свободы в революционной Чите были апофеозом жизни Эрнеста Цупсмана, и счастье, пережитое им, никто не мог уже у него отнять.

С беспечностью молодости Эрнест думал: «Люди умирают в восемнадцать лет от чахотки, имея позади лишь вереницу серых дней. Я жил счастливо, бурно, жил, как хотел жить, как мечтал… И вот теперь умираю…» На что же жаловаться? Враг захватил его на поле битвы, с оружием в руках. Он сопротивлялся, но противник был сильнее и одолел. Эрнест не ждал пощады палачей.

Таков был Цупсман. И в таких, как он, тоже нуждалась организация революционеров.

Антон Антонович Костюшко был человеком иного склада. Костюшко был гребнем волны, девятым валом революции.

Испытанный вожак, душа организации. Без таких, как он, она не могла бы существовать.

Четвертым был Исай Вайнштейн.

Спустя много лет историки, вглядываясь в окутанный дымкой времени образ молодого человека с тонкой шеей и темными печальными глазами, склонны, может быть, будут заключить, что задумчивый и тихий этот юноша оказался случайно среди осужденных неправедным судом Ренненкампфа. Они предположат, что карающая десница генерала, как суховей, выжигающий поля, как ветер, равно срывающий листья с могучих деревьев и слабую травинку при дороге, раздавила робкого юношу вместе с могучими его товарищами.