Трескотня Каневского, весь его вид, с аккуратно расчесанной рыжеватой бородой, на европейский манер обрамляющей длинное безусое лицо, — все раздражало Богатыренко. Все было в таком вопиющем противоречии с тем, что он только что пережил и чему был свидетелем.

Он вышел, напряженно раздумывая, как связаться с Надеждой Семеновной, видно закрепившейся в Иркутске. Богатыренко решил переночевать на постоялом дворе и завтра начать поиски.

Через полчаса на улице его арестовали.

Прошло много времени, пока он, уже осужденный, на вечную каторгу, смог передать на волю о том, как кончилась жизнь Ивана Васильевича Бабушкина. И еще много времени утекло, пока по нелегальным каналам дошла за границу к Ленину горестная весть о гибели любимого его ученика.

Потрясенный до глубины души арестом товарищей, Цырен Намсараев шел в родной улус. Он не думал о том, что его ищут, и не прятаться шел к себе домой. Его гнал инстинкт, который заставляет перелетных птиц возвращаться на старые места. Он стремился в родные края: ему казалось, что там он скорее придет в себя, наберется сил. Ему нужно было много сил для борьбы. Для мести.

С того самого момента, когда ему удалось бежать с паровоза, он не переставал думать о своих товарищах. Он видел, как увели Бабушкина и других. Он понимал, в какой страшной опасности их жизнь, и горевал о них. Он полагал, что Богатыренко тоже арестован. И только одно Цырен Намсараев теперь знал точно: предал всех Блинчик, шустрый, вертлявый, ничтожный Блинчик. Ненависть и презрение переполняли душу Цырена, когда он вспоминал о нем.

А вспоминал Цырен Намсараев беспрестанно. В бессильной ярости кусал губы, и рука его невольно опускалась в карман полушубка, где лежал полученный от командира дружины «смит-вессон».

Цырен Намсараев шел домой не прятаться, а отдышаться. Оружие еще пригодится ему. Он мечтал о нем давно, еще когда был кочегаром, совсем простым малым, как говорят по-бурятски: «Серого увала не перевалил, дальше телячьего выгона не бывал». Машинист Костя Фоменко уважал его и давал ему листовки, а Цырен прятал их на тендере между дровами.

То были хорошие дни, но настоящая жизнь пришла позже, когда рабочие получили оружие и стали хозяевами на железной дороге и в городе.

Цырен не верил, что это время ушло безвозвратно, что рабочие разбиты, а люди, которые ими руководили, в тюрьме.

Он подумал об этом старой бурятской поговоркой: «Парящего в облаках орла не поймаешь рукой, овчиной не закроешь солнце».

А с чего у них с Фоменко завязалась дружба? Да, это началось еще в мастерских… Цырен убирал с пола стружку. Фома Ендаков, грубый, заносчивый мужик, проходя между станками, толкнул его:

— Эй ты, косоглазый! Не крутись под ногами!

— Зачем косоглазый?! Такой же человек, как ты! — огрызнулся Цырен.

Фома рассердился, с силой толкнул Цырена в грудь, но тот удержался на ногах и, сжав кулаки, бросился на обидчика. Фома был выше и сильнее, а Цырен — увертливее. Вдруг Костя Фоменко очутился рядом и наподдал Фоме. Но тот уклонился от драки: рука у Кости была тяжелая.

— Ты что, паря, на людей кидаешься? — угрюмо спросил Ендаков, отворачиваясь от Кости.

— А ты чего человека обижаешь? Ну чего? — Костя еще не остыл, ему хотелось проучить Фому.

— Нашел тоже человека… Он некрещеный даже! — уже миролюбиво бросил Фома, идя на свое место.

— А ты что, в купели ума набрался? — громко спросил Костя.

Кругом засмеялись.

— Ну, обрадовались, зубоскалы! — проворчал Фома и сам уже не рад был, что связался.

А Костя с тех пор стал приглядываться к Цырену. Как он потом говорил, понравилось ему, что Цырен не ругался: ни по-русски, ни по-бурятски. И старшего всегда вперед себя пропускал. И что гордо повел себя с Ендаковым! А ему, Косте, всегда оказывал уважение. В чем тут дело?

Как-то Фоменко спросил об этом Намсараева. Тот ответил:

— У нас говорят: перед гордым держи голову высоко, перед скромным склоняй ее до земли.

Вот как!.. Костя заинтересованно посмотрел на Цырена. У того в запасе было множество всяких присказок и пословиц. В них звучала мудрость его родного стенного народа.

— Вот какие разные народы живут у нас на забайкальской земле! Должны мы о них подумать или нет? — спросил Костя как-то Гонцова. — Вот буряты, к примеру: живут рядом, работаем вместе, ну, а как насчет социализма? Это, значит, врозь?

Гонцов ответил:

— Зачем врозь? Они пойдут вместе с нами к социализму.

— Как же так? — удивился Костя. — Социализм, я понимаю, может быть там, где индустрия, пролетариат… Вот у нас. А какая же у бурят индустрия? Хвосты верблюдам крутить?

— А мы на что, по-твоему? Подопрем, поможем…

— Как же помочь? Интерес-то у бурят какой? Не тот, что наш? — допытывался Костя. Очень ему хотелось доказать Цырену, чтоб не судил обо всех по Фоме Ендакову.

— Интересы у них, у бурятов, разные, — разъяснял Гонцов, — нойоны, знать, родовые начальники — первые помощники самодержавия. Их цель — ясак[3] выколачивать, семь шкур с бедняка бурята драть. И между собой они, «белый царь» и богатеи буряты, всегда отлично договорятся. Царское правительство и опирается на эту верхушку, нет-нет да и обласкает верноподданных. Ну, а у бедняка бурята свой интерес: царя долой, а с ним и нойонов. Землю же и пастбища — труженикам!

Костя все понял. Цырен не совсем. Костя спросил его:

— Ты что делал раньше… ну, до того, как на дорогу работать пошел?

— Дома жил, — удивленно ответил Цырен.

— Знаю, что дома… А занимался чем?

— А… Однако стадо гонял.

— Чье стадо? Свое?

Цырен засмеялся:

— Какое у бедного бурята стадо! Скот у богатого… Благодари доброго духа, что в пастухи взяли!

— Ну вот. Значит, тебе нет никакого интереса в одну дудку с богатеями дудеть или там… с этими… нойонами!

Цырен удивился еще больше: от него до нойона было как до звезды на небе!

Костя сказал, что хочет «просветить» Цырена, рассказать ему кое-что. Цырен согласился.

Он работал хорошо, аккуратно. Дорога нуждалась в кочегарах. Взяли из паровозных обтирщиков и Цырена. Товарищи устроили так, что Цырен попал в паровозную бригаду Кости.

…Уже давно станция осталась позади, только красные и зеленые огоньки мерцают далеко-далеко да иногда ветер доносит тонкий, точно ребячий возглас, гудок маневрового паровоза. А город утонул, исчез во тьме, словно его и не было, и только зелено-белая тайга, окованная морозом, тянется по обе стороны пути.

Но город здесь, близко, объятый сном. Все спало в нем в глухой этот час, когда Фоменко уводил свой состав от Читы в темное пространство, освещенное только светом паровозных фонарей.

…Состав шел под уклон. Пологие холмы с мягкими линиями склонов словно плыли навстречу. Низко над сопкой повис молодой желтоватый месяц, похожий на медный рожок стрелочника. Белые огни калильно-керосиновых станционных фонарей вынырнули уже совсем близко из тумана. Вокруг них мотыльками кружились снежинки.

Костя оглядывается, Цырен осторожно трогает его за плечо и шепчет в самое ухо:

— Доставать, а?

Костя кивает головой: по всем статьям он сейчас тут старший. Намсараев поворачивается, пробирается на тендер. Разбрасывает дрова, достает запрятанную пачку.

«Под-хо-жу!» — подал голос Костя тремя гудками — одним длинным, двумя короткими.

Он проверил давление пара, взглянул на водомерное стекло, надел тужурку: на станции начальство зайти может.

Но начальство спало, и интерес к новоприбывшим, помимо дежурного, вручившего жезл, проявил только путевой рабочий Левон Левоныч.

Фоменко встретился с Левоном Левонычем на путях, передал пачку литературы и коротко сообщил:

— На постройке моста через Енисей бастуют рабочие, требуют повышения заработной платы. На других дорогах у рабочих отбирают провизионки. На нашей Забайкалке, говорят, тоже отберут. Если так, будем бастовать.