Но вот в доме началось движение. Хлопнула дверь, послышался мужской голос. Человек с досадой что-то рассказывал и вдруг осекся. Богатыренко понял, что жена сделала ему знак. Теперь она, видимо, тихо сообщает мужу о нежданном госте. Сдержанный говор, мужчина покашлял. Многое теперь зависело от него, от хозяина дома. Что он предпримет? Кажется, он даже не дал жене договорить. Решительными, тяжелыми шагами мужчина приближается. И почему-то каждый шаг больно отдается в сердце Богатыренко, как будто топчет надежду на свершение его плана.

Дверь открывается с размаху. Ничего нельзя видеть от света, хлынувшего в каморку.

Андрей Харитонович выходит, жмурясь. Перед ним — молодой человек, несомненно — паровозный машинист. Это видно по одежде, по сундучку, стоящему на лавке, по лицу: он еще не успел умыться. У него худощавое темное лицо. Хмурое выражение, видимо, присуще ему.

Он окидывает гостя быстрым, требовательным взглядом, словно ощупывает его всего черными колючими глазами. В этом человеке нет ни капли приветливости, сочувствия, даже любопытства к ночному гостю. И все же Богатыренко чутьем понимает, что это — свой.

Хозяин не спросил, а произнес утвердительно:

— Это вы ушли с поезда. Вы везли оружие.

Богатыренко машинально оглянулся.

— Да вы не опасайтесь, товарищ! — улыбнулся машинист. Улыбка была слабая и невеселая, но все же скрасила сумрачное лицо. — Я хозяйку свою отослал да велел нас замкнуть снаружи.

Сели за стол. Хозяин ладонью вышиб пробку бутылки. Говорил он отрывисто, спокойно и только все морщился, будто от боли.

Теперь, при свете дня, слушая жестокие слова о судьбе товарищей, Богатыренко сам удивлялся беспочвенности своих надежд.

Поезд карателей все еще стоял на станции. Был убит Кеша Аксенов; Цырен, видимо, спасся. Во всяком случае, его среди арестованных не было.

— Вы их знали? — вырвалось у Богатыренко.

— А как же! Я в Чите работал… Может, слышали: Фоменко Константин…

А Блинчик? Блинчик, который не вернулся со станции… Где Блинов? Богатыренко не спросил, но Фоменко, будто угадав его мысли, сказал:

— С вашего поезда прибежал на станцию парень, мозгляк такой, наши видели его. Он и выдал вас. Ребята говорили, что его обратно в Читу на паровозе повезли. Чтоб, значит, еще кого под петлю подвел.

Богатыренко содрогнулся. Так глубоко, в самое святая святых вползла измена! А мы, мы-то… Недосмотрели, не уберегли. И ничего, ничего нельзя уже сделать. Тоскливое чувство безнадежности охватило Богатыренко.

— И у нас тут тоже… — продолжал машинист и вдруг с размаху поставил стакан, у него задрожала рука. — Организацию разгромили. Мало кому удалось спастись. На ниточке держимся.

— Что же вы думаете делать? — спросил Богатыренко, пытаясь справиться со своим волнением.

— Соберем своих да закопаемся поглубже. Не может быть, чтобы такой конец. После всего, что было. Вы как считаете?

— Не может быть, — твердо ответил Богатыренко.

— А это кто же, которого взяли? Главный, видать. Пропагандист? — спросил Фоменко. — Он не читинский…

— Пропагандист, — подтвердил Андрей Харитонович, повторив уважительную интонацию собеседника.

— Здесь выручить невозможно, — сказал машинист, словно отзываясь на мысли Богатыренко. — Оружие есть, попрятано. Людей нет. И как выручать? Товарищи ваши в арестантском вагоне. Не иначе, повезут их обратно, в Читу. А вам надо уходить отсюда. Пока не выдали. Теперь много таких охотников объявилось: крупные награды обещаны.

Нет, Андрей Харитонович не мог уйти. Он хотел сам побывать на станции.

Фоменко не стал отговаривать:

— Только переоденьтесь. Приметная одежда на вас. Я приду за вами, как смеркнется.

С наступлением темноты Андрей Харитонович, одетый в рваный полушубок и заячий треух, стал ожидать. Прошел час. Никто не приходил за ним. Не в силах сдержать свое нетерпение, Богатыренко вышел за ворота и поднялся на пригорок.

Отсюда хорошо были видны освещенная станция и нарядный, в огнях, поезд генерала Меллер-Закомельского. Сначала шла вереница широких зеркальных окон, бросающих сноп лучей на пути. Потом тусклые окна вагонов третьего класса, где ехали нижние чины, пламя свечей трепетало в фонарях, повешенных над дверью. В хвосте, вероятно арестантские вагоны, слабо освещенные, с наружными постами на площадках и у вагона на платформе.

Сообщения машиниста подтвердились. Поезд готовили к отправке. Кондукторская бригада приняла состав, о чем говорил зажегшийся на последнем вагоне фонарь.

Спокойная привычность этих приготовлений странно противоречила тому, что делалось в поезде.

Андрей Харитонович сам не знал, на что надеется. Но он должен был убедиться своими глазами, что Ивана Васильевича увозят на восток. Там свои, там выручат.

Богатыренко заметил, что возле арестантских вагонов происходит какое-то движение. Он подумал, что это смена караула или снимают наружные посты, готовясь к отправке. Но нет, это было что-то другое. Какая-то спешка, суета… Богатыренко решил пойти на станцию. Он отошел совсем недалеко, когда увидел в темноте бегущего навстречу Фоменко.

— Уходите, вас ищут! — выдохнул он и, отвечая на немой вопрос Богатыренко, проговорил: — Там все кончено. Их расстреляли. У двух сосен, за линией. Уходите, товарищ…

Он смотрел на Богатыренко пристально, словно запоминая, словно раздумывая, придется ли еще встретиться с таким человеком, придется ли обратиться со словом «товарищ».

Почти не хоронясь, Андрей Харитонович стал пробираться в Иркутск. Странное безразличие овладело им. Он двигался механически, иногда мысль о своем долге: рассказать товарищам о гибели Бабушкина — прорывалась через тяжелую, мучительную слабость.

И только раз глубокое его горе вырвалось скупыми, без слез, рыданиями. Он шел по песчаной кромке у самого Байкала. Покрытое ледяной рябью море лежало у его ног, сохранив и в неподвижности своей очертания бегущих волн. Солнце только что село, охватив огнем плавучий архипелаг облаков. В молчании, этого самого тихого на море часа явственно слышалась ни с чем не сравнимая могучая музыка зимнего ледяного Байкала. В ней гремели раскаты грома и залпы орудий, слышались стоны и крики о помощи и нарастающий грозный гул девятого вала. Казалось, было слышно, как могучие воды глубоко подо льдом бушуют, ища выхода в горе и ярости.

Крупной дрожью отзывались на эти звуки мощные лиственницы, но их взволнованный шелест тонул в диком шуме моря.

Человек упал на песок лицом вниз и лежал так, потрясенный, сбитый с ног неизбывной бедою.

В Иркутске привычная осторожность вернулась к Богатыренко. Он не решился идти на известную ему конспиративную квартиру Иркутского комитета, опасаясь провала, и надумал сначала наведаться к адвокату Каневскому, оказывавшему услугу большевикам и предоставлявшему свою квартиру для собраний.

Но Богатыренко пошел не на квартиру Каневского, а в его канцелярию, рассудив, что туда ходит разный народ, а на Андрее Харитоновиче все еще был рваный полушубок и заячий треух.

Письмоводителю Богатыренко назвал фамилию, под которой жил, когда встречался с адвокатом. Его тотчас пригласили к Каневскому. Адвокат, едва поздоровавшись, попенял Андрея Харитоновича на неконспиративный его вид:

— Можно ли в этакой одежде? Ведь сейчас такое время…

Адвокат долго рассказывал об арестах и обысках. Торопливо прибавил:

— Хорошо, что вы не явились ко мне на квартиру. Это просто отлично. Я на подозрении… — Он пожал плечами, как бы говоря: «Что поделаешь, мы все рискуем».

Выговорившись, он наконец спросил, чем может быть полезен.

Богатыренко хотел попросить устроить ему временное укрытие, но раздумал это делать. Он только спросил, не знает ли Каневский судьбы Надежды Семеновны Кочкиной.

Адвокат расцвел:

— Благоденствует! Видел ее на днях на спектакле приезжего театра. Вполне, вполне… Где живет?

Вот этого Каневский не знал. Но уверен, что ее можно найти через известного в Иркутске доктора Березовского, с женой которого Надежда Семеновна почти неразлучна.