Между тем на следствии четыре солдата показали, что арестованный уговаривал их не стрелять в забастовщиков.

В салоне оживленно обсуждали это дело, и молодой офицер Бреве напыщенно воскликнул:

— Неужели этот плебей мог распропагандировать наших кексгольмцев?

Барон непривычно строго ответил:

— На этот вопрос может ответить только он один.

Все поняли, что агитатора будут пытать.

Марцинковский вернулся в купе после полуночи, долго укладывался, сопя и вздыхая.

— Ничего не сказал, мерзавец! — проворчал он.

— Опасный пропагандист? — спросил с любопытством поручик.

— Без когтей и барс подобен ягненку. Вы не видели его? Взгляните, — посоветовал Марцинковский.

Сам не зная зачем, Ильицкий прошел по вагонам в «холодильник», как называли неотапливаемый арестантский вагон. Конвоир вагона, маленький разбитной казачишка с бельмом на глазу, сказал, что арестант только что помер.

— А где же тело? — удивился поручик.

— Под откос кинули, ваше благородие, — бойко ответил казак.

Почему-то очень ясно Ильицкому представился обезображенный труп в припорошенном снегом кустарнике. Мгновенное видение это сразу же заслонилось образом краснощекого солдата…

«Глеб Сорокин! Из Несвижского полка! — неожиданно связалось в памяти поручика. — Нет, нет, не он, ну конечно же не он!» — успокоительно повторял про себя Ильицкий, но заклинание не действовало. Что-то тяжелое, неизбывное навалилось на Ильицкого и не давало свободно вздохнуть.

Все еще не было сведений о местопребывании Ренненкампфа. «И куда бы ему деться? Генерал, да еще с хвостом поездов, — не иголка же в стоге сена!» — острил Меллер.

У Меллер-Закомельского редко повторяли салонные остроты о «плетке-двухвостке» и о «щипцах»: имелось в виду, что экспедиции генералов представляют собой две створки щипцов, которые, соединяясь, должны расколоть крепкий орех — цитадель бунтовщиков. Барону хотелось самому разгромить Читу. Мало чести ходить в одной упряжке с Ренненкампфом.

Прибыв в Иркутск, Меллер сообщил в Москву Палицыну, что утром собирается занять станцию Байкал и будет перехватывать бегущих из Читы мятежников, а также очищать все попутные станции.

На первой же станции после Иркутска схватили двух «комитетчиков»: они отстреливались и, выпустив все патроны, отбивались кулаками. Оба были дюжие, проворные, норовили сбить с ног нападавших.

Когда все с ними было покончено, Ильицкий заметил у себя на руке, выше кисти, глубокую царапину.

«Ногтями…» — с отвращением подумал он. Поездной врач прижег царапину йодом, ни о чем не спросив и не глядя в лицо поручику.

Совершенно разбитый, Ильицкий вошел в свое купе. Марцинковский лежал на диване и читал книгу о буддизме.

— Да бросьте вы эту дрянь! — с досадой сказал Ильицкий, отстегивая кобуру.

Первоначальное раздражение оттого, что он оказался впряженным в одну колесницу с этим человеком, то утихало, то разгоралось в нем.

— Э, нет, батенька. Тут прямо-таки про нас написано. Вот: «Личность — комбинация случайного столкновения сил…»

— Сами вы комбинация… из трех пальцев! — злобно сказал Ильицкий.

— Чего вы так расстроились? Ну, хватил вас когтями какой-то пролетарий! — миролюбиво начал Марцинковский; он уже, конечно, разглядел царапину. — Да, разумеется, вы мечтали: при развернутом знамени марш-марш вперед, на бунтовщиков! Как же, едете подавлять! — продолжал Ромуальд.

— А по-вашему, что мы делаем?

— Не по-моему, не по-вашему, а по цареву велению — караем, а не подавляем, искореняем, а не пресекаем. Разыскиваем, выдираем из щелей и вешаем — вот как это называется! Вы, поручик, слишком чувствительны. Я тут прочел… — Ромуальд опять взялся за книжку: — «Есть три основы людских пороков: невежество, эмблема его — курица; похоть, эмблема — свинья; и гнев, эмблема — змея»… Насчет змеи мне пока непонятно. Но вот слушайте, какая мысль! «Эмблема чувств — пустой дом, без хозяина его занимают воры. Наши чувства — воры, они отвлекают наш дух от самососредоточения. Хозяин дома — наш дух, сосредоточенный на самом себе». Здорово, а? И вот картинка…

Марцинковский протянул Сергею книгу с гнусным рисунком: страшное лицо не то человека, не то дракона, откинутое назад, на лбу три глаза, на голове венец из человеческих черепов.

— Это бог Сидха, — деловито объяснил Ромуальд и вдруг захохотал. — А ведь он на барона похож, ей-богу! Сергей Львович, верно, похож?

Он схватил Ильицкого за колено своими странными пальцами. Сергей с отвращением откинул его руку:

— Послушайте, вы с ума сошли или пьяны?!

Он отталкивал чиновника с его мерзкой книжкой, но тот снова тянулся к нему. Черные кольца его волос касались лица поручика. Они уже почти боролись.

Сильный стук в дверь купе отрезвил их. Адъютант барона удивленно посмотрел на их разгоряченные лица:

— Генерал приглашает всех в салон — любоваться! Сейчас будет Байкал.

У широких окон вагона-салона стояли офицеры.

Барон сделал знак вошедшим подойти ближе и смотреть вместе с ним.

Он стоял у окна в свободной позе, и что-то необычное — Ильицкий подумал, даже сентиментальное, — было в выражении его лица. Странно, что от этого оно казалось старше.

На горизонте отчетливо рисовались снежные вершины хребта Хамар-Дабан. По одну сторону пути разворачивалось величественное зрелище серебряной ледяной Ангары, по другую — отвесные скалы вплотную подходили к линии. Только по тому, что солнце почти не проникало сюда, можно было судить, как высоко они поднимаются.

— Подъезжаем к Байкалу, — ласково и значительно проговорил барон.

Стоявший сзади Марцинковский готовно подхватил:

— А кажется, вчера только из Москвы. Прошедшее всегда представляется близким и тесным, а будущее — далеким и просторным.

Барон смешливо сощурился: чиновник-философ развлекал его.

«А ведь это верно», — мельком подумал Ильицкий и тотчас вытащил из памяти на проверку какое-то солнечное утро. Дача под Москвой, покойный отец и Холщевников, оба еще капитаны, с удочками — на берегу, и он сам, Сережа, Сержик, стоит по самый живот в воде… И Оленька Холщевникова, стоя в лодке, зовет его. Сколько же это лет назад?..

И вдруг поручик понял, что́ там было неправильно, с этой дамой в поезде! На фотографии дамы Ольга была изображена не менее чем десять лет назад. Ему показалось, что даже платье ее было ему знакомо! Да, конечно, карточка давняя, может быть, и подарена давно. «Да черт с ней, в конце концов!» — отмахнулся Ильицкий.

Но память услужливо возвращала его к той минуте: два чемодана на багажной сетке, и голос Мишеля повторил явственно: «…были сведения, что везут литературу».

— Байкал, — сказал барон, протянув вперед свою дряблую, вялую руку.

Далеко впереди льдисто сверкнула глубокая чаша Байкала.

Барон так весь день и простоял у окна, любовался видом. Не оборачиваясь, выслушивал рапорты, отдавал приказания.

На каком-то полустанке схватили гимназисточку лет шестнадцати: говорили, что она переписывала приказы бунтовщиков.

— Ну, дура, малолетняя ведь еще, — ласково, разнеженный красотами природы, сказал барон и добавил небрежно: — Выпороть. Публично. Пятнадцати шомполов хватит.

Ночью поезд с обычными предосторожностями подошел к Мысовой.

Последовал приказ:

Меллер вызвал шифровальщика и продиктовал: