Но смех смехом, а то же наружное наблюдение точно установило связи Читинского комитета с гражданскими лицами и войсками. Была доставлена копия схемы обороны вокзала Чита-Дальняя и железнодорожных мастерских — опорного пункта бунтовщиков.

Прибыл с трудом, как говорили, прорвавшийся «из самого пекла» молодой человек, Ипполит Чураков, о котором барон без всякого смеха отозвался как о «преданном престолу, чрезвычайно ценном агенте», привезшем, — барон сделал волнистый жест в воздухе, — разветвленную схему вооруженных сил забастовщиков. Молодой человек этот — сын известного в Сибири промышленника, сам в прошлом «был причастен» и умно сохранил связи. Из его сообщений следовало, что Чита серьезно укрепляется и намерена принять бой.

Подобные сообщения действовали на барона, как зов трубы на старую армейскую лошадь: он необыкновенно воодушевлялся — или делал вид, что воодушевляется, — и всячески преувеличивал опасности, ждущие впереди. Уже стало ясно, что мятежную Читу будут расстреливать из орудий, установленных на доминирующей высотке вблизи города.

Агенты специальной службы в поезде принимали беглецов из района действия забастовщиков и подробно опрашивали их.

Из сообщений осведомителей и просто беженцев следовало, что бунтовщики знают о приближении карателей и принимают контрмеры.

Но странно, часто все же удавалось заставать противника врасплох. На станции Иланская в депо шло собрание рабочих. В то же время у семафора мирно стоял эшелон Терско-Кубанского полка. В вагонах жили обычной бивачной солдатской жизнью, пели песни, сушили портянки у печурок и дымили цигарками.

Меллер-Закомельский приказал вызвать командира и, грубо выругавшись, сказал:

— Скоро забастовщики вам на голову на. . ., а вы оботретесь и дальше будете прохлаждаться.

Он мельком взглянул на Заботкина, стоявшего тут же в ожидании приказаний, немного подумал и бросил:

— Кубанцам разгромить станцию. От нас… — барон снова взглянул на Заботкина, — выберете десяток наших богатырей. Под командой… — Барон остановил взгляд на Сергее. Тот инстинктивно подобрался, с отвращением ощутив, как непроизвольно изобразил на лице «готовность»… — Вот он и поведет, — проговорил барон. Ильицкому почудилась в тоне Меллера странная нотка: то ли лукавства, то ли торжества.

«Какая чушь. Все нервы», — сказал себе Ильицкий. И, сдвинув каблуки, повернулся кругом.

«А барон соображает быстро: отрапортует, что громили «гнездо забастовщиков» большим отрядом, а потерь не покажет: потери Терский полк покажет», — подумал он уже на ходу.

Ильицкий с десятком солдат первым ворвался в помещение. Кто-то крикнул: «Товарищи, спасайтесь! Солдаты!» С верстака спрыгнул человек, только что говоривший. Поручик успел заметить рыжую лисью шапку. Люди, стоявшие у верстака, не бросились врассыпную, а, наоборот, тесно сомкнулись, закрыв оратора. Вряд ли имело смысл теперь его искать, хотя Ильицкий почему-то был убежден, что это — опасный пропагандист.

Терцы работали прикладами, с силой опуская их на спины людей. Рабочие хлынули к выходу, там их брали в нагайки.

Ильицкий увидел, как человек в кожаном фартуке занес руку с молотом, молот пролетел над головами, и казак, стоявший у входа, обливаясь кровью, свалился.

Кто-то разбил лампу. В полутьме кубанцы действовали кинжалами.

В это утро барон заканчивал донесение государю. Он включил в него события на станции Иланской, не приукрасив их и не исказив цифр:

Теперь вошел в действие составленный лично Меллер-Закомельским план о порядке остановки и осмотра встречных поездов.

Все поезда останавливались у входного семафора и оцеплялись на тот случай, если поезд, несмотря на закрытый семафор, попытается прорваться. Пассажиров не выпускали из вагонов. Офицеры проверяли документы и обыскивали подозрительных.

Ильицкий всегда чувствовал мучительную неловкость при этих операциях, особенно с женщинами.

На станции Зима поручик, войдя в купе второго класса, увидел красивую, хорошо одетую даму. Она, улыбаясь, протянула Ильицкому свой вид на жительство: Надежда Семеновна Кочкина.

— Вы проживали в Чите, чем занимались? — спросил Ильицкий.

Женщина ответила с той же естественной и приятной улыбкой:

— Я преподавала изящное рукоделие дочери генерал-губернатора Холщевникова.

— Как выглядит дочь генерал-губернатора? — спросил Ильицкий.

Уж очень странно было себе представить по-монашески скромную Ольгу Холщевникову рядом с этой яркой, ослепительно красивой женщиной.

Дама засмеялась, раскрыла ридикюль и протянула поручику фотографию Ольги Холщевниковой. Через весь угол открытки шла аккуратная надпись: «Любимой учительнице от Оли».

Ильицкий, не в силах противиться настойчивому, сковывающему взгляду Кочкиной, поднял на нее глаза. Она смотрела на него весело, просто. Но он медлил. Не то чтобы женщина вызывала подозрения, но что-то тут было не так.

— Это ваши вещи? — спросил поручик, чтобы что-нибудь сказать.

— Да. — Дама с готовностью приподнялась и выжидательно посмотрела на поручика, полагая, что он прикажет нижнему чину достать ее чемоданы с багажной полки.

Но поручик не сделал этого.

Выходя из вагона, он столкнулся с Дурново.

— Ты слышал? — спросил тот. — В первом вагоне задержали двух агитаторов. Были сведения, что они везут литературу, но при них ничего не оказалось.

Ильицкий и Дурново постояли вместе на насыпи. Поезд двинулся. Офицеры смотрели, как пробегают мимо вагоны. Ильицкий поискал глазами «свою» даму, но она не подошла к окну.

Он вскоре забыл о ней. Вовлеченный в работу страшной машины, Ильицкий уже не чувствовал себя в стороне, но все происходящее воспринимал через какую-то дымку, как в тяжелом сне, когда хочешь и не можешь проснуться.

Хотя ему претило общение с Марцинковским, Ильицкий уже не уклонялся от бесед с ним: чиновник знал о противнике больше, чем другие. Это привлекало к нему Сергея.

Несколько раз Марцинковский приносил измятые, грязные листки прокламаций, обнаруженные у солдат поезда барона. Сергей читал и прежде революционные листки. Категоричность их стиля отталкивала его больше самого содержания.

Сейчас его поражали даты: листовки были выпущены за три-четыре дня до их обнаружения. Преступную работу вели, не прекращая и не отступая перед надвигающимся поездом карателей.

— Солдаты сами отдали? — спросил поручик о листовках.

— Не совсем, — Марцинковский чиркнул спичкой и поднес ее к листку, — да наши солдатушки никогда их не сдадут. Может быть, и не потому, что тут интереснейшие для них слова написаны, а по лености природной. А еще от деликатности и непривычки беспокоить зря начальство. — Он неряшливо сдунул пепел и добавил: — А сдает листовки тот, кто на это поставлен и за это лишний кусок к солдатскому рациону получит. Не тридцать сребреников, конечно, таких цен нынче нету. Да и то, скажем, какой-нибудь чумазый агитатор — не Христос. А такой глаз, который один не закрывается, когда все спят, такой глаз повсюду имеется. И среди наших солдатушек тоже.

Ильицкому хотелось оборвать фамильярную болтовню чиновника, но неожиданная мысль остановила его:

— Что же, и среди офицеров, скажете, есть… — спросил он с вызовом.

— А почему же и нет? — и Марцинковский зевнул, притворно, как показалось поручику.

Вся кровь бросилась Ильицкому в лицо. Чтобы не ударить Марцинковского, он вышел из купе, расстегнул мундир, приник к холодному стеклу лбом.

За окном уходила назад облитая лунным светом степь. Черная тень поезда бежала по ней, пятная сияющую белизну снега.

В самом поезде Меллер-Закомельского схватили агитатора-солдата.

По словам офицеров, допрашивавших его, это был немолодой, сильный человек с самой заурядной внешностью. Документы при нем оказались на имя запасного Глеба Сорокина.

На все вопросы он отвечал, что никакой агитации среди солдат поезда не вел, а заходил к ним «за табачком».