Гонцов показал Антону Антоновичу переписанную от руки бумагу:

— В приказе неудобно написать, что рабочие захватили оружие со склада, значит, назвали «порчей имущества». Замки сорвали? Значит, «порча». Так и вижу, как старик эту цидулку писал, — сказал Гонцов сердито, — а Балабанов через плечо смотрел и указывал. «Должна быть разгоняема силой оружия» — это балабановские слова, а вот «хотя бы также», «если не подействуют увещевания» — это Холщевников разбавил.

Стало темнеть. Гонцов зажег лампу, убрал со стола остывший самовар, закрыл вьюшку печки. В комнате было тепло, уютно. На комоде лежала вышитая скатерка, и Костюшко подумал, что это вышивала красивая дочка ломового извозчика.

— Вы отдыхайте, а я пойду к товарищам насчет завтрашней демонстрации. Ночью у нас собрание в депо, вы выступите?

— Конечно, — ответил Антон Антонович сонным голосом. Веки его смыкались.

Гонцов ушел, плотнее задернув занавеску на окне и прикрутив фитиль лампы.

«Демонстрация, всеобщая забастовка, вооружение рабочих… Надо выступить на собрании… Что это, сон о счастье? Или само счастье?» — мелькало в голове у Костюшко.

Он уронил голову на стол, не в силах противиться расслабляющей дреме.

Стук в окно мгновенно отрезвил его. Он вскочил, как холодной водой облитый, привычно настороженный, готовый ко всему.

Отогнув занавеску, увидел под окном мужскую фигуру с головой, окутанной башлыком поверх фуражки, не то железнодорожной, не то студенческой. В руках — корзинка.

— Вам кого? — спросил Костюшко через дверь.

Торопливый голос ответил:

— Алексей Иванович, откройте! Я привез провизию от тети Нади.

Фраза звучала как пароль. Костюшко не знал, как поступить, и сказал наудачу:

— Алексея Ивановича нет дома.

Гость, вероятно, насторожился, услышав незнакомый голос.

— Может, вы меня пустите? Я обожду, — растерянно произнес он.

Антон Антонович открыл засов. Вошедший сбросил башлык, шинель и обернулся к Костюшко. Секунду они стояли друг против друга в безмолвном изумлении, потом бросились обниматься, хлопать по спине и разглядывать друг друга в полутьме, позабыв подкрутить фитиль лампы.

— Нечаянная встреча в казенном доме! — кричал Максим Луковец. — Каким образом ты здесь, на нашей явке? И как ты изменился, Антон. Какой ты стал, ах, какой ты стал!

— Старый, что ли?

— Нет, не то чтобы старый, а, знаешь… Вот было деревце молодое, в шелковых кудрях листвы. И вдруг перед тобой «могучий дуб в полдневной красоте».

— За «дуб» — спасибо. Ты переменился тоже. Как — еще не пойму.

— Таня здесь? Как она?

— Таню с сыном оставил в Иркутской тюрьме. Теперь уж недолго осталось ее ждать.

— С сыном? Так ты отец? Ну, брат, ты успел в жизни. «Романовка», каторга, дерзкий побег, женитьба на самой чудесной девушке в мире. Так я, по крайней мере, думал когда-то. Впрочем, и сейчас. — Тень пробежала по лицу Максима, глаза его сделались серьезными и влажными.

— Вот что! — Антон Антонович принужденно засмеялся.

Но Максим, оседлав стул, с обычной своей легкостью уже переменил тему разговора:

— А у меня вышло довольно тускло. В Екатеринославе все-таки меня выследили, но ничего особенного не нашли, дали три года Восточной Сибири. В Иркутске сейчас, как ты сам имел случай убедиться, мощная организация, интеллигентные силы есть, даже маститые имеются. Несу и я посильный груз общественной миссии.

Максим проговорил это с несвойственным ему самодовольством и явно подражая кому-то, чем насмешил Антона.

— Ты с большевиками, Максим? — спросил Костюшко.

— Слушай, ведь это условность. Мы — в одной партии.

— Да, но после Второго съезда каждый определил свое отношение к разногласиям. С кем же ты?

— Это мне напоминает разговор Маргариты с Фаустом, когда он спрашивает, верит ли она в бога, — пробормотал Максим. — А ты? Ты за большевиков? — спросил он в свою очередь. Глаза его по-детски любопытно округлились.

— Да, разумеется.

— Почему же «разумеется»? Плеханов для тебя уже не авторитет?

— Не сотвори себе кумира, Максим. Идти сейчас за Плехановым — это значит растворить партию в месиве кустарничества. А я за такую партию, о которой пишет Ленин.

— Но Плеханов… — начал было опять Максим.

Антон перебил его сердито:

— А зачем ты приехал? Помогать читинцам? — Антон уже чувствовал себя здесь своим.

— Умерить страсти, дорогой Антон. У нас много дебатировался вопрос о положении в Чите. В Иркутске, согласись, сидят люди более дальновидные, чем деповский токарь Алексей Гонцов. Хотя, вообще говоря, он парень чудесный и, чего не отнимешь у него, прекрасный конспиратор. Но в ближайшее время и, может быть, на долгий срок нам понадобятся не столько конспираторы, сколько парламентские деятели. Готовы ли мы к тому, что наша Россия будет конституционным государством? — воскликнул вдруг Максим таким тоном, словно произносил речь перед собранием, и неизвестно откуда взявшееся пенсне вспорхнуло на его переносицу.

И тон, и пенсне совершенно ему не подходили. Антон Антонович засмеялся:

— Максимушка, остановись, прошу тебя. Ни я, ни ты еще не знаем здешней обстановки. Но я носом чую: здесь пахнет настоящей дракой, а не дебатами в парламенте!

— Ты отстал, Антон. Подумай, сколько лет ты в тюрьме, в ссылке! Многое у нас изменилось за эти годы. Мы унаследовали от народовольцев взгляд на Россию как на страну особую, живущую но своим законам, забывая, что мы — часть Европы. Почаще оглядываться на запад — и всё станет на свои места!..

Антон Антонович снова прервал его:

— Надеюсь, ты не выступишь с этим перед людьми, у которых руки чешутся поскорее взять оружие!

— Мы, марксисты, против террора… — растерянно бросил Максим, и напяленная им личина «деятеля» мигом слетела.

— А вооруженное восстание?

— Разве нельзя без этого?

— Парламентским путем?

— Конечно. Ведь на западе…

— Довольно, довольно, — Антон обнял Максима. — Перейдем к текущим делам, как говорят на твоих излюбленных дебатах! Что ты там привез в корзинке? И кто эта тетя Надя?

— Тетя Надя — это известная тебе Надежда Семеновна Кочкина! Вот вырос человек! У нас в Иркутске она играет первую скрипку.

— А где он? Где Богатыренко? — спросил Костюшко, чувствуя, как тревожно, стесненно забилось сердце: столько лет прошло, тюрьма, ссылка, война. Уцелел ли он?

— Она как раз поручила мне поискать Богатыренко в Чите. Кажется, он застрял здесь по пути с фронта. Говорят, он крупный большевистский агитатор.

Максим схватил свою корзинку и принялся развязывать веревку, приговаривая детской скороговоркой:

— В этой маленькой корзинке есть помада и духи… — Он вынул стопочку брошюрок. — Ленты, кружева, ботинки! — с торжеством он извлек пачку, листовок Иркутского комитета.

Максим приплясывал около раскрытой корзинки. Забытое пенсне тоже приплясывало на черном шнурочке. Белая прядь волос упала на лоб.

Раздался громкий стук в дверь. Гонцов шутливо закричал:

— Гости, открывайте хозяину, живо!

Костюшко невольно залюбовался одухотворенным, он бы сказал даже — вдохновенным лицом Алексея со светлыми туманными глазами под спутанной шапкой каштановых волос и с этой особенной, гонцовской улыбкой, как будто беспечной и немного печальной.

За ним шел молодой человек, синеглазый, с русыми кудрявыми волосами и нежным девическим ртом. Что-то знакомое почудилось Костюшко в его облике, в этих русых кудрях и особенно в манере держаться с угловатой застенчивостью, свойственной только очень молодым и скромным людям.