Художник, стоя у подножия их, воскликнул бы: «Так я написал бы ад!» И добавил бы: «И рай!»
Повсюду реки разливаются весной, а осенью начинают замерзать с поверхности. Но Ангара разливается осенью и замерзает снизу, со дна. Долго, часто до декабря, не дает сковать себя.
Повсюду реки впадают в море. Но Ангара вытекает из Байкала, такая же гордая и неукротимая, как он. И чем дальше за Байкал, тем контрастнее, ярче краски неба, крупнее цветы, тем чаще вздымаются невысокие горы с пологими склонами, тем просторнее лесные поляны, называемые здесь старинным звучным словом, отлично передающим ощущение покоя и плавности, — «елань». Долины чередуются со скалистыми горами, и все резче и внезапнее меняется ландшафт.
Чита — город, лежащий в котловине. Следовательно, защищен от ветра? Ничуть. Ветры кувырком скатываются с гор и в любое время года беснуются, подымая песчаные вихри на улицах.
Чита — город трех рек. Влажность и прохлада присущи ему? Нисколько. Сухость воздуха и почвы — одно из удивительных свойств Читы. Прохожий следа тут не оставит: он тотчас же заносится песком или сухим колючим снегом, беспрерывно перемещающимся под ветром. Если смотреть на город с высоты, с вершины одной из окружающих его гор, Чита похожа на большой подсолнечник. Желтоватые склоны гор образуют лепестки, заключающие в себе сердцевину, в которой плотно натыканы черные семечки деревянных срубов.
Представление о подсолнечнике возникает не случайно. Город весь открыт солнцу. Солнечные лучи пронизывают его от края до края. Значит, здесь жарко? И да, и нет. Стоит отступить в тень дерева — и уже холодно. Днем палит солнце, к ночи — иней пал.
Солнце стоит над Читой во все времена года. От этого здесь все очень ярко освещено, все как на фотографии без ретуши, беспощадно обнаженное, лишенное обманчивой тени. Вечера беспокойные — легкие тени, ползущие по травам, ускользающий лунный свет…
Причудливость освещения — самое характерное в облике Читы. Мгновенные изменения красок, фата-моргана восходов и закатов, необычайная чернота ночного неба и близость звезд.
И времена года текут по-особому: пулей проносится на крыльях суховея короткое забайкальское лето, овеянное горьким дымом дальних пожаров. И вот уже осень глядит карим глазом кедрового орешка, пасется в траве разномастная грибная отара, незабудочьими россыпями щедро разбросалась голубика. И вступает в права долгая-долгая зимушка-зима. Окована морозом, ледяными ветрами продута насквозь, стоит насмерть Чита, только всхлипывает-скрипит кто-то в верхнем венце избы, под потолком, под застрехой шевелится кто-то, ухает. А то — завоет. А может, это волки; их время — свадьбу справляют.
Весна трудно пробивается через мартовские метели. Куда ей? Она — нежная, сладкая от птичьего гомона, от зацветающей ивы и молодых листочков желтой забайкальской акации. И тоже — странная: в распадках, чуть только тронутый желтизной, лежит снег, а на южных склонах сопок уже буйно разрослись странные, без запаха, покрупнее и ярче европейских, цветы: саранки, лютики, полевые гвоздики.
Здесь все противоречиво, значительно, масштабно. В Чите не идут дожди, но бывают ливни, редко падает снег, но часто бушует вьюга. Здесь пришелец находит необычные сочетания: сухой снег, песчаная вьюга, езда на телегах зимой. Здесь растет необыкновенный кустарник, багульник с пламенным цветением, от которого сопки кажутся объятыми пожаром.
«Что ждет меня в этом городе? — думает пришелец. — Тут все должно быть крупно: и счастье, и беда. И друзья, и враги — на всю жизнь».
Длинен оказался для Антона Антоновича Костюшко путь до Читы. Из Иркутска по Байкалу в Баргузин, тайгой через Карафтитские золотые прииски, вьючной тропой через Яблоновый хребет.
Осень уходила, зябко передергивая плечами оголенных ветвей, прощально кивая вершинками осин, роняя слезы мелкого дождика. И был торжественный и красочный исход ее так естествен и мудр, как смена возрастов человеческой жизни, как сама жизнь.
Не печалило крикливое прощание последних перелетных птиц, длинные ледяные забереги холодеющих рек, однотонное гудение ветра, бродящего по вершинам.
Бодрили первые морозные утра свежим румянцем восходов, хрустом льдинок под ногами, дымком горящей в костре лиственницы.
Чем ближе придвигалась Чита, тем сильнее охватывала Антона Антоновича нетерпеливая жажда деятельности и тем больше места занимали в его мыслях люди, к которым он шел и с которыми ему предстояло работать.
Обстоятельства первой встречи сложились неожиданно. Алексея Гонцова, к которому дали явку в Иркутске, Антон Антонович увидел у ворот его дома и тотчас узнал по описанию Поливанова. Антон вспомнил, что о Гонцове рассказывала ему Лида Батина, работавшая до ссылки в Чите.
Адвокат нарисовал портрет Гонцова со свойственной ему краткостью и обстоятельностью: высокий, худой, лицо бледное, глаза светлые, нос хрящеватый, острый. Улыбка широкая, неожиданная.
Лида же сказала о Гонцове чисто по-женски: в глазах — дымка, а улыбнется — и вы вдруг видите, что перед вами веселый и удачливый человек! Остального Лида просто не заметила.
И сейчас Антон узнал Гонцова именно по улыбке. Алексей сидел на скамейке у ворот и улыбался красивой черноглазой девушке, сидящей рядом с ним. Девушка была тепло и нарядно одета. Гонцов же, видимо, как выскочил к ней из комнаты в одном пиджаке, так и остался сидеть, слушая, что она ему говорила.
Гонцов улыбался, а девушка плакала, сквозь слезы на что-то жалуясь тонким детским голоском.
Костюшко остановился за углом палисадника, не решаясь прервать эту сцену. Молодые люди не заметили его, поглощенные своими переживаниями.
Наконец девушка поднялась со скамейки.
«Теперь он отправится ее провожать», — испугался Антон Антонович и пошел им навстречу.
Увидев его, Гонцов торопливо попрощался с гостьей и сделал несколько шагов к приезжему. Костюшко только что собрался произнести пароль, как Гонцов проговорил торопливо, со своей беззаботной и располагающей усмешкой:
— Я вас сразу узнал. Товарищ Григорович, Иосиф Николаевич?
Костюшко удивился такой беспечности: кажется, Гонцов уж слишком полагается на свою «везучесть». Но он тут же обезоружил Антона Антоновича:
— Я ведь не только по письму. Шапка-то на вас кривоносенковская. Она приметная.
Они вошли в дом. В чисто прибранной горнице топилась печь.
— Грейтесь! — сказал Алексей, поворошил кочергой дрова и, захлопнув дверцу, открыл внизу поддувало. Пламя в печке забушевало, березовые поленья затрещали, зашипели, ходуном заходили, словно пытались вырваться из тесного колодца печи. Хотелось сидеть долго, не двигаясь, ощущая тепло каждой частицей тела.
— Вы сами замерзли! — глядя на поеживающегося Гонцова, заметил Костюшко.
Гонцов простодушно ответил:
— Да вот пришла девушка, жалуется, что отец ее из дому выгоняет за то, что она ходит к нам на собрания. «Связалась, говорит, с голодранцами и ступай к ним!» Нравный старик.
— А кто же он, ее отец? — спросил Костюшко.
— Ломовой извозчик, — к его удивлению, ответил Гонцов и принялся умело, по-холостяцки, собирать на стол.
За столом Гонцов рассказал о последних событиях: вчера рабочие-дружинники захватили склад с оружием на станции Чита-Военная. Начальство вызвало роту солдат. Командир роты Шпилевский — шкура страшная, солдаты на него давно зубы точат, — убил рабочего депо, Кисельникова. Член комитета был. Хотят похороны такие устроить, чтоб никому неповадно было по рабочим стрелять. Демонстрацию…
— Значит, оружие есть у рабочих?
— Мало, товарищ Григорович. Оно нам сейчас как хлеб нужно. И обучать дружинников некому. А у рабочих большая тяга к этому делу. Теперь каждый знает: не возьмемся сами за оружие — революцию проспим! Самый час наш настал. Вот завтра посмотрите, какая силища выйдет!
— А как власти?
— Губернатор Холщевников растерялся. Он у нас не из очень бойких генералов. Дочка его арестантиков жалеет, картины туманные через «волшебный фонарь» им показывает, председательница дамского попечительского о тюрьмах комитета. Тут у нас язва сидит — Балабанов, жандармский ротмистр. Как у нас началась всеобщая забастовка, он вовсе осатанел. Накачает старика, тот подпишет какой-нибудь документик с угрозами рабочим, а потом испугается и вдогонку — другой, отменяющий первый. Вот… Старик разразился насчет вчерашнего.
