Воззвание завернули в клеенку, привязали к ошейнику Иголкина и выпустили собаку на улицу. Десятки глаз следили в щели окон, как Иголкин, сонный и разомлевший от тепла и обильной еды, поплелся ко двору Батиной, калитка которого была предусмотрительно открыта.

Ночь снова прошла спокойно. Перед рассветом Костюшко прошел со своей половины на половину Курнатовского.

Все, кроме дежурных, спали. Виктор Константинович, сидя на разостланном на полу пледе, что-то писал при свете свечи. Костюшко уселся рядом.

— Не помешаю?

— Нет, вот привожу в порядок свои записи, — сказал Курнатовский. — Я одно время работал в земстве… Интересовался статистикой… официальные цифры! Проверенные десятками верноподданнейших чиновников от первой до последней, они все же выдают тайны существующего строя. Можно подтасовать цифры, но сопоставление их выведет фальсификаторов на чистую воду. Простая вещь: от чего, по каким причинам умирают люди, скажем, в Нерчинском горном округе?

Вот вам мирное житие этого тихого местечка лет сорок назад: изрядное количество народа умирает естественной смертью от старости и приличествующих возрасту болезней. Солидная цифра стоит в графе «спился». Значительно меньшая — в рубрике «задохся от угара и сгорел во время пожара». Кое-кто замерз в степи. Единичные неудачники погибли от укуса бешеного волка… Но идут годы — какие годы! Что они несут? И опять говорят, кричат, вопиют цифры! Капитал проникает во все поры экономической жизни. «Фурии частного интереса» простирают свои черные крылья и над этими глухими краями. И вот появляются и — смотрите, смотрите! — пухнут графы: «Задавлен землею в работах», «Попал в машину», «Зарезался», «Повесился»… В то же время растет рубрика «Спился». Впрочем, теперь она именуется более культурно: «Погиб от запоя». Еще бы! Львиная доля заработка горнорабочего поглощается спиртоносами, они пользуются покровительством владельцев шахт. Цифра естественных смертей становится все худосочнее. Что там бешеные волки! Пострашнее зверь рыщет по диким степям Забайкалья! А железная дорога и вовсе прикончила патриархальный сибирский уклад… — Курнатовский взмахнул листком, продолжал: — Но вот новый столбец цифр… Это — количество участников стачек, рабочих волнений на приисках и на железной дороге. Это — количество рабочих и крестьян, привлеченных к следствию и суду «за неповиновение властям» и «подстрекательство к беспорядкам»… Все сдвинулось с места в России, и наша задача не в том только, чтобы анализировать новые явления, но делать из них практические выводы…

Костюшко хотел спросить, будем ли мы отвечать огнем, если солдаты не попытаются взять «Романовку» штурмом, а начнут методический обстрел. Но Виктор Константинович задумался о чем-то, и Антон не решился прервать его раздумье. Он молча смотрел на Курнатовского. Тонкие темно-русые волосы его, давно не стриженные, падали на высокий лоб. Голубые глаза под несколько выдвинутыми бровями смотрели с обычным спокойствием.

Предупреждая вопрос Костюшко, Курнатовский сказал, со своей своеобразной манерой плохо слышащего человека, отчетливо выговаривая слова:

— Если завтра будет стрельба, мы ответим.

Костюшко с облегчением подтвердил:

— Это единственно правильное решение. Мы должны показать нашу решимость.

— Будут жертвы, — сказал Курнатовский. — Чаплин сам не решился бы дать приказ, но теперь, получив предписание из Иркутска, — я уверен, что оно получено, — он готов смести нас с лица земли.

— Мы это предвидели, — мягко заметил Костюшко, не понимая, что хочет сказать его собеседник.

Тот несколько удивленно посмотрел на Антона:

— Ну конечно. Я не о том. У меня опасения другого рода. Не очень крепко наше единство.

Антон вспыхнул.

— Вы думаете, что среди нас есть предатели?

Курнатовский сделал предостерегающий жест:

— Может быть, пока и нет, но могут быть. Ведь эсеры были против протеста.

— Да, но они подчинились решению большинства.

— Дорогой Антон Антонович! Те самые мотивы, которые заставили их возражать против вооруженного протеста, побудят их согласиться на сдачу, когда дела будут плохи.

— Почему же, черт возьми, мы здесь вместе с ними?

— Потому, что за ними пока идет хорошая, честная молодежь, сегодня она может поддержать нас.

Свеча трещала, слабый язычок пламени то вытягивался, то опадал. Лицо Курнатовского, освещенное теплым мерцающим светом, казалось молодым и оживленным.

Они продолжали разговор о перспективах обороны «Романовки». Антон настаивал на своем предложении: захватить город силами ссыльных. Сейчас, как никогда, подходящий момент для этого: у «романовцев» достаточно оружия, есть организация, уже сплотившаяся за эти дни. Сопротивления же серьезного не предвидится.

— А якутские казаки? — спросил Курнатовский с небрежностью, задевшей Костюшко.

Он горячо воскликнул:

— Казаки — трусы, продажные шкуры! Мы легко овладеем городом!

— А дальше?

— Двинемся в Россию, туда, где идет борьба, на пути к нам примкнут другие ссыльные, ведь это же огромная армия! Пойдем со знаменами, перевалим через горы, по льду через реки, леса…

— Не зная дороги?..

— Нет, зная, Виктор Константинович. Среди нас есть участники алданской экспедиции. Они укажут путь… Пусть будет неслыханный еще, яркий, смелый поход! Да что же тут нереального? — Антон порывисто вскочил на ноги. — Это, во всяком случае, не менее реально, чем наш протест!

Курнатовский хотел что-то сказать, но Антон предупреждающе поднял руку:

— Нет, нет, я еще не кончил, Виктор Константинович! Пусть мой план безрассуден, пусть! Но мы начали свой протест здесь под лозунгом: «Победа или смерть!» Верно?

— Верно! — улыбнулся Курнатовский.

— Так вот и поход, который я предлагаю, это тоже — победа или смерть…

Курнатовский поднялся и, стоя перед Антоном, положил руку ему на плечо:

— «Романовка» имеет очень точный прицел: сломить режим Кутайсова. И знаете что, Антон Антонович? В дилемме «победа или смерть» я делаю ударение на победе. В вашем же романтическом плане есть горький привкус обреченности.

В это время с половины Костюшко явился дежурный и доложил, что солдаты занимают позиции для стрельбы.

— Подымайте людей! — приказал Курнатовский.

Все изменилось с этого момента. Не для Курнатовского и Костюшко, не, для Олеско и Лапина, с самого начала твердо знавших, что положение неизбежно будет решаться оружием. Потому-то и протест был назван «вооруженным». Этим подчеркивалась готовность защищаться оружием.

Но в «Романовке» было много людей молодых, необстрелянных, для которых ситуация выглядела дерзко, романтично, они гордились своим участием в этой акции. Трагический исход, наиболее вероятный, который предвидели руководители, — этот исход как бы плавал в тумане для многих, все еще инстинктивно, по молодому своему оптимизму, надеявшихся вырваться к благополучному концу.

Сейчас, поднятые по тревоге, разбирая оружие, торопливо занимая места, указанные им, даже самые беспечные притихли.

Было понятно, что «романовцев» размещают, используя все, что может послужить прикрытием: перевернутые столы, поднятые доски пола, всякая утварь.

«Романовка» вплотную приблизилась к решающему моменту. Но он еще не наступил, еще не звякнули затворы винтовок, не крутанулись барабаны револьверов, не засвистели пули. Еще не пролилась кровь.

Свечи были потушены, но в щели ставен проникал слабый свет, он ложился бликами на пол, словно указывая границы, очерчивая малыми лучиками то, что притаилось за окнами, в ночи, в ее вдруг ставшей непрочной тишине.

Но осаждающие не открывали стрельбы. И уже пробежали шепотные слова: «Война нервов», и люди еле слышно перевели дыхание.

Курнатовский прильнул к щели. Дом уже окружили густые цепи солдат. Они заняли позиции для обстрела. И все же не верилось, что он начнется.

«Романовцы» все еще ждали ответа на последнее свое заявление, переданное губернатору. В нем были слова, убеждающие в необходимости решений: