Режим Александровской пересыльной тюрьмы суров для приговоренных к каторжным работам, но Антон и Таня — только ссыльные. «Только»… «Только» пять лет в «местах отдаленных», «только» пять лет, вычеркнутых из жизни, пять лет борьбы с холодом, голодом, цингой, с произволом местных властей.

Антону не хочется думать о будущем.

Сейчас можно встретиться с Таней у ограды. Высокие, стоймя поставленные бревна — «пали» в одном месте чуть разошлись. В узкую щель, такую узкую, что надо прильнуть к ней глазом, виден мир: там черная, размытая, заманчивая дорога; сопки, одетые зеленоватой туманной дымкой, словно в подводном царстве, и до самого края небес — тайга.

Что такое тайга? Просто густой хвойный лес? Ель, пихта, лиственница? Нет, это не так. Тайга отличается от леса, как океан от моря. Чем? Пространством? Не только пространством. Другие ветры дуют над океанской ширью, другие рыбы скользят в глубине.

Та же чаща, те же деревья… И все же что-то таинственное и жуткое кроется за звучным словом «тайга»!

Таня подходит своей стремительной походкой, чуть наклоняясь вперед, словно несется на коньках по льду или идет против сильного ветра.

Больше года в тюрьме, арестантский вагон, пешие переходы, этапные «станки»… Все это не красит. Где твои тугие щечки-мячики, Таня? Где твои светлые, блестящие, гладко зачесанные назад волосы? И почему так больно щемит сердце, когда смотришь на легкую прядь коротко остриженных волос, выбившуюся из-под серого оренбургского платка?

Жалость ли это? Любовь ли это? И почему не хочешь расстаться с этой болью?

Куда бы легче одному. «Ведь правда легче?» — придирчиво спрашивает себя Антон.

Но нельзя даже вообразить, как он без Тани шел бы в ссылку. Да нет, не только это! Как он вообще мог бы жить без нее!

Как же так случилось? Невозможно ответить на этот вопрос. Разве известно, откуда плывет флотилия медленных облаков. Куда летит легкий ветер, шевелящий Танины волосы? У Тани темные круги под глазами, лицо не бледное, а особой тюремной желтизны. От худобы кажется, что она даже стала меньше ростом.

— Смотрите, Таня, — говорит Антон и ведет ее к щели, — вот весна… Сегодня день весеннего равноденствия. День равен ночи.

Таня прижимается лицом к ограде и долго молчит. Вдруг она вскрикивает:

— Аист!

Да, там, внизу, в пади, медленно и важно, вытягивая то одну, то другую ногу, шагает аист. Они удивляются этому, как необыкновенному и радостному событию.

Антон говорит какие-то необходимые будничные слова. Женщина, имеющая право выхода за ворота, будет приносить Тане молоко. Ей обязательно надо пить молоко. Слышите, Таня?

— Хорошо. А вы?

— Я — мужчина. И потом, я взрослый человек. А вы еще растете.

Это он сказал, конечно, напрасно: Таню оскорбляет всякое упоминание о ее возрасте.

«Не сердитесь на меня, Танюша. Это я от любви», — хочет сказать Антон, по не может.

— Антон Антонович! А у нас в камере сидит цыганка, — вдруг оживленно говорит Таня, — она нам всем гадала, ну, от скуки, конечно. А как танцует! Вот так…

Таня весело, озорно крутится, раздувая юбку.

Кажется, она совсем забыла, где они находятся. Что будет с ней дальше?

— Танюша, — тихо говорит Антон, — уже скоро… Скоро мы двинемся. Длинный, тяжелый путь. Нам еще долго добираться до места. А там — ледяная тюрьма, так зовут Якутию. Тюрьма без замков и решеток, но все равно тюрьма, потому что убежать некуда. Как вы будете там, Таня?

— А вы? — снова спрашивает Таня.

— У меня нет другого выхода!

Таня опускает голову и тихо говорит:

— Для меня тоже. Для меня тоже нет другого выхода.

Будь благословенна за эти слова, Таня!

…Сегодня день длинный-длинный. И такой же длинной будет ночь. Всю ночь будут звучать за окном неслышные днем шорохи, стук капели, шум воды, пробивающей себе дорогу под ледяной коркой, нежные стоны первых гостей сибирской весны — турпанов и сварливые галочьи голоса. Потому что весна в заключении — тоже весна.

— Между тюрьмой и вольным поселением такая же пропасть, как между ссылкой и свободой.

— Ну, это вы, батенька, хватили! — возражает Антону доктор Френкель. — Свобода — естественное состояние человека. В чистом виде оно, к сожалению, существует пока лишь в теории. Но если под свободой подразумевать всего-навсего существование без решеток и мерзкой физиономии в «глазке», то и такая «свобода» несравнима с этим нашим вынужденным путешествием.

— И все-таки здесь небо, вода…

Доктор прерывает Антона:

— Небо — грязная мешковина. Вода? Вы обратите внимание, она здесь лишена основных своих привлекательных качеств: в ней нет игривости, свежести. «Вода примером служит нам, примером. На месте вовсе не стоит и дальше все она бежит. Все дальше, все дальше…» — пропел доктор, немилосердно фальшивя. — А эта никуда не зовет и ничего не обещает. Кроме лихорадки и бронхита.

Антон засмеялся: это так похоже на доктора Якова Борисовича Френкеля. У него некрасивое лицо с длинным, угрюмо свисающим над редкими светлыми усами носом; глаза за дымчатыми очками недоверчиво щурятся, губы сложены в кислую гримасу.

Года два назад Антон подумал бы: «Ну что это за революционер? Это либерал в лучшем случае!» Слишком уж обыденная у доктора внешность.

Но сейчас Антон не спешит с выводами.

Доктора Френкеля с женой посадили на паузок в Качуге. Они отстали от арестантской партии: доктор заболел в дороге, лежал в деревенской больнице. Он еще и сейчас был нездоров.

С Антоном он сошелся за шахматами, самодельными. Играя, Антон с интересом разглядывал своего собеседника. Кто же он такой? Антон сперва решил, что Френкель — адвокат, выступал в политических процессах. Не утерпев, спросил об этом партнера.

— Нет, я врач, — ответил тот, — по детским болезням. Ну, разумеется, это вас удивляет. Ход ваших мыслей таков: как эта столь прозаическая деятельность увязывается с революционной? И конечно, как и многие, вы представляете себе социализм исключительно в общих чертах: нечто вроде рая, но на земле. И люди ходят этакими херувимами. А чтобы у них насморк или там ангина — это нет, упаси бог, как можно!

Но еще раньше, чем Антон и Френкель, познакомились жена доктора и Таня: на второй день после появления супругов на «фрегате», как называл доктор тяжелую арестантскую баржу, неуклюже ползущую за юрким буксирным пароходиком.

Софья Павловна Надеждина, высокая, сильная женщина с облаком русых волос вокруг полного румяного лица, под руку вывела мужа на корму, усадила на принесенный с собой складной стул, закрыла ему ноги пледом.

Доктор терпел, покорно поворачиваясь, дал жене себя закутать. Но этого показалось ей мало, она пошла за теплым шарфом. Доктор тотчас стал опускать воротник пальто. При этом плед упал с его колен.

Стоявшая у борта Таня проворно подбежала и подняла плед.

— Спасибо, девочка! — небрежно сказал Яков Борисович, мельком взглянув на Таню.

Она покраснела. Подошедшая в эту минуту Софья Павловна всплеснула руками:

— Яков Борисович, что ты! Это — политическая, жена нашего товарища, Костюшко!

Доктор удивился:

— Скажите пожалуйста! Мне показалось… Прошу извинить, я, знаете, близорук.

Софья Павловна заговорила с Таней о хозяйственных делах:

— В Усть-Куте, говорят, надо покупать омуля и муксуна горячего копчения. Их там как-то особенно приготовляют. Ваш муж любит копченую рыбу?

Таня не знала, любит ли Антон рыбу. Ей это не приходило в голову. Она с интересом прислушивалась к советам докторши:

— Здешняя ягода морошка очень хороша для кваса. А сахар надо класть так на так: фунт сахару на фунт ягод.

«Буду поить Антона квасом из морошки. Буду покупать рыбу», — решает Таня с жаром.

Могучая Лена не сразу показывает себя. Лишь после впадения в нее реки Витим широко и вольно разливается она. Тридцать километров от берега до берега — настоящее море! То высокие, то низменные, большей частью скалистые тянутся берега.